Он долго, недоверчиво смотрел на них, а потом с преувеличенной осторожностью повернулся, согнулся, направил лыжи вниз и весь путь до приюта промчался самым отчаянным за всю свою короткую горнолыжную карьеру образом. Неожиданные горячие слезы скапливались под широкими лыжными очками, текли по щекам, и ветер быстро студил их.
Они отсутствовали недолго и появились в баре всего через десять минут, весело отряхиваясь, топая ногами, хлопая руками и бессовестно улыбаясь ему прямо в глаза. Он ничего не сумел им сказать и попробовал напиться. Столько раз заказывал по стаканчику, что Энни стала как-то странно к нему приглядываться. Но спиртное не помогло, лишь губы онемели еще больше.
Позже, когда они входили в ресторан, Энни взяла его за руку и прошептала:
— Тебе нехорошо, милый?
— Мне — прекрасно. Блеск.
— А мне показалось, что ты какой-то… понурый.
После обеда выпили еще по бренди и прикатили сюда, на дачу. Теперь Пол усматривал мрачную иронию в том, что в этом же домике, полученном Энни в наследство, они провели длинные сладкие дни их незабываемого медового августа.
Втроем они сидели на крылечке, пока Энни не заявила:
— Я сдаюсь, джентльмены. Говоря попросту, леди набралась. Чудесный был денек!
Он заметил, что она погладила Джея по плечу, прежде чем подойти к нему поцеловать на ночь. На морозе губы были особенно теплыми, мягкими, сонными.
Теперь она спит. И смотрит сны. Джея? С тяжелым чувством Пол вспомнил, что через неделю ему предстоит деловая поездка. Джей сказал: «Я буду держать оборону». Три дня. И три ночи.
— Барбаре бы здесь понравилось. Она любила безумные ландшафты и странные места, — тихо проговорил Джей.
Лишь недавно он смог говорить о покойной жене. Пол вспомнил, как втайне обрадовался, когда Джей впервые после похорон упомянул ее имя. Обрадовался как знаку, что Джей привыкает к утрате. Нынче же он лишь усмехнулся про себя. Потому что знал, что для Джея говорить о Барбаре — это способ усыпить подозрения некоего Пола Прентиса, мужа.
— А можно по этому льду ходить? — спросил Джей.
— Можно даже ездить, — отсутствующе ответил Пол.
Джей встал. Уши лыжной шапочки опущены, руки в варежках засунуты в карманы так, что локти оттопыриваются.
— Я хочу погулять по этой грохочущей корке. Бредовая идея, правда? Пошли вместе?
— Нет уж, спасибо. Я отсюда на тебя посмотрю.
Он слышал, как Джей крякнул, поскользнувшись на ступеньках. Недавний ветер начисто смел снег со льда.
Пол сидел и смотрел на темную в лунном свете фигуру. Ненависть была словно дорожный указатель. Огромный указатель, острием направленный на медленно бредущего человека.
«Я должен верить, что ты сейчас вспоминаешь Барбару, — подумал Пол. — Ты, мой товарищ, мой верный друг».
И он вспомнил другой день, летом. Они стреляли, на меткость, с этого крыльца, опершись на перила. В воздухе танцевала консервная банка. Точное попадание. Банка исчезает из виду. Они опять привезли ружье. Энни любит стрелять. И сейчас оно стоит неподалеку, под козырьком у боковой двери. Он взял его и снова уселся.
Пристроился поудобнее. Снял перчатку с правой руки. Казалось, что металл ружья излучает холод, как космическое пространство. Затвор тихо скользнул вперед и вниз. Примерно девяносто — сто ярдов. Нетрудный выстрел, и луна светит удачно. У ружья есть оптический прицел. Тяжелое дыхание покрывало металл белым налетом. Он прижался щекой к стволу и навел мушку точно на середину спины Джея.
Палец на спусковом крючке. Озеро снова затрещало, словно близкая артиллерийская канонада.
Энни выстрела не услышит. Налево есть слабый лед, воздушный пузырь, затянувшийся совсем недавно.
Он изготовился и слегка нажал на курок.
И вдруг понял, что не сможет завершить движение. Не сможет выстрелить. Не сможет убить. Не сможет, даже если застанет их в последней близости. Губы его свело от презрения к собственной слабохарактерности.
И тут Джей скрылся из виду.
На секунду ему почудилось, что он выстрелил. Рот мгновенно пересох от мысли, что он-таки выстрелил. Но на льду не было темного пятна тючком. Лишь дыра да хриплый испуганный крик. Слабый, продленный эхом крик ночного кошмара.
