Эти мысли были всегда, но он не давал им вызреть. Он заглушал их каким-то странным и глупым шумом, каким-то пустым трепом. И вот они созрели.
Он провел рукой по лицу, как будто пытаясь снять с него что-то, что-то неприятное, липкое, — но это неприятное и было его лицом. И он вдруг почувствовал непреодолимое отвращение к этому лицу, лицу, на котором запечатлелось все, что было на его пути, пройденном им до конца с верностью присяге и офицерской чести, вся грубость и грязь казарм, вся тоска, тщеславные чаяния и хитросплетения карьер, все награды и ордена, и грамоты в кровавых рамках, весь чад и угар боевого братства, все искаженные лица людей и оскаленные морды животных, разбегающихся по земле, стремящихся уйти от страшной крылатой его тени. Зачем он их настигал? куда подевались те, кому это было нужно? кто отдавал приказы и как бы брал все на себя, все запланированные и случайные смерти, всех верблюжьих погонщиков, стариков, — отдававшие приказы только делали вид, что берут все на себя, но все осталось на нем, на его лице, на его мягком, как глина, сверху покрытом коростой в трещинах, тяжелом, налившемся кровью, немыслимо старом лице. И разве он сможет стряхнуть его, сбросить, будто личину, чуждую маску? И никогда уже не окунаться в небо войны, никогда уже не настигать верблюжьих погонщиков и их черноглазых детей, добиваясь наград, денег и звездочек на погоны?
Награды и звездочки на погонах!..
Теперь бы ему хватило звезд небесных.
