«А о себе-то я ничего и не сказала. Мне семнадцать лет, я люблю книги и шоколад (и я счастлива, что встретила тебя)».
На перемене она незаметно затесалась в кучку старших пансионерок, собравшихся в углу двора, и без предисловий спросила:
– Как послать письмо? Передать кому-то, кто положит его в бельевую, а Пютуа заберет, так?
Высокая худышка, довольно красивая, смерила ее суровым взглядом:
– Кому письмо?
– Мальчику из того корпуса.
– Ты в какой группе?
– В четвертой.
– Как зовут?
– Дорманн. Хелен Дорманн.
– А его?
– Милош Ференци, – сказала Хелен. И разозлилась, почувствовав, что краснеет.
Старшие обменялись вопросительными взглядами. Ни одна не знала этого мальчика; наверное, для них он был мелюзгой.
– Давай сюда, – сказала высокая, и остальные, как по команде, сдвинулись теснее, заслоняя их от посторонних взглядов.
– Кто отнесет – ты? – спросила Хелен.
– Я.
– Я… у меня нет никакого подарка… ни для тебя, ни для Пютуа. Ничего нет. Я не успела…
– Ничего. Я принесу тебе ответ. Если он ответит…
Незадолго до полудня из окна музыкального класса, выходившего во двор, Хелен увидела, как появился Пютуа со своей дребезжащей тачкой. Он скрылся в бельевой, потом вновь появился с грузом постельного белья, в котором, несомненно, была припрятана дневная почта.
«Ты лети, мое письмо, прямо к милому лети», – пропела вдруг она и удивилась, что так легко всплыла в памяти эта считалка из далекого детства.
Следующие дни были сущей пыткой. Хелен ждала, что ее с минуты на минуту вызовут к Мадам Танк. Но ничего не происходило. Это отсутствие всякой реакции со стороны начальства было хуже всего. Оно означало, что данный случай подпадает под пункт 16 «Правил внутреннего распорядка»: «За каждую воспитанницу, не вернувшуюся по истечении трех часов, другая будет немедленно помещена в карцер, где и будет находиться до возвращения нарушительницы». Так что дело закрыто, все как положено.
Никто не решался заговорить о Катарине, но все только о ней и думали. Удается ли ей поспать? Приносят ли поесть, попить? Хелен пыталась расспросить одну девушку из старших, которая в прошлом году отсидела в Небе целую ночь и еще полдня за то, что швырнула об стенку тарелку с баландой и заорала, что ей все «обрыдло, обрыдло, обрыдло!». Та больше отмалчивалась, и волновало ее в основном, успела ли Катарина увидеть рисунок на балке.
– Это так важно? – спросила Хелен. – А ты его видела?
– Мельком, на какую-то секунду, но только это и помогло мне не сойти с ума. Это с тобой Милена вышла?
– Да.
Девушка развернулась и пошла прочь. Вообще Хелен казалось, что все считают ее виновницей или, в лучшем случае, соучастницей происшедшего. Поскольку исчезнувшая Милена была недосягаема, всеобщее негодование обрушилось на Хелен. Одна Вера Плазил не отвернулась от нее.
– Ты тут ни при чем. Кому бы в голову пришло, что такое может случиться? Она вернется, я уверена. Ей надо было что-то сделать, что-то важное. А когда сделает, вернется, вот увидишь.
– Почему же тогда она мне ничего не сказала?
Вера не знала. Она только смотрела на Хелен большими голубыми глазами, в которых светилось сочувствие.
С воскресенья Хелен считала не то что дни, а часы, оставшиеся до пятницы, когда придет Пютуа. Время как будто остановилось. Чтоб не истерзаться вконец, она заставляла себя настраиваться на худшее: в этот раз ответа от Милоша не будет, и придется ждать еще неделю. От такого предположения ее заранее тоска брала. И Милена не возвращалась… Может, она вообще не вернется? И Катарина так и умрет в этой дыре… Хуже всего бывало за ужином. Карцер находился под погребом столовой, так что девушки чувствовали, что Катарина тут, близко, и им кусок в горло не лез.
Наконец настало утро, когда Хелен проснулась – а уже пятница. За десять минут до полудня Пютуа, пошатывающийся, но пунктуальный, проволок через двор свою тачку с выстиранным бельем. В окно музыкального класса Хелен видела, как он скрылся в бельевой, чтоб разгрузиться и забрать грязное.
С чистым сердцем, с бодрым духом
Дружным хором мы поем… —
по десятому разу заставляла повторять Зинзен, но Хелен уже не слышала голосов своих товарок. «Хоть бы было письмо, – думала она, – хоть бы было! Еще неделю мне не выдержать».
