Она снова закачалась взад и вперед; по ее круглой розовой щеке сбежала крупная слеза и, сверкнув, как алмаз, упала на синюю кофту. Среди наполнявшего горницу грубого гомона ее рассказ прозвучал тонкой, робко звенящей струной; слеза ее влилась в хохот и шум, как тихая капля росы в бурные волны ревущего потока. Широко раскрытыми глазами смотрел прохожий на ее печальное, свежее, как заря, лицо и не сводил взгляда со слезинки, пока она не перестала светиться влажным пятнышком на синем сукне кофты. Эта беззаветная, тихая и преданная любовь молодой матери, видимо, поразила его. Она что-то пробудила в нем, тревожное и тоскливое, какую-то струну, которой он раньше никогда в себе не слышал. Как порыв налетевшего ветра, прерывистый вздох всколыхнул его широкую, запавшую грудь:
— Ах, ах, ах!
Зато вдруг исчезла печаль, омрачавшая лицо молодой матери. Она оживилась и смотрела на веселившуюся у печки компанию радостно заблестевшими глазами.
— Ой, будем сказки слушать! — воскликнула она. — Настуля будет сказки рассказывать…
Еленка быстро повернулась к гостю.
— Вы только послушайте… Миленькие вы мои, послушайте! Она хорошие знает сказки, на редкость хорошие!
Бабка сидела на низенькой, опрокинутой кверху дном бадейке между двух прялок; подняв к свету голову в круглом красном чепце, она начала рассказывать. Среди общего молчания прялки вторили ее протяжному, по-старушечьи шамкающему голосу, разносившемуся по горнице:
— «Жили-были три брата, два умных, а третий дурак. Долго ли, коротко ли, а выросли они, и пришла пора им жениться. Батька их и спрашивает:
— Кого же из вас, сынки, наперед женить?
Старший говорит:
— Меня, я изо всех старший.
Другой говорит:
— И мне, тятя, пора.
А дурак тоже отвечает:
— Да и мне давно уж пора.
— Ну, — говорит батька, — ступайте все в лес, а кто скорей и всех больше соберет ягод, того я первого и женю.
Пошли все трое в лес и вот собирают ягоды, вот собирают, спину не разогнут. Только бы поскорей набрать, вот собирают, вот собирают. Подходят умные к дураку и спрашивают:
— Что, дурак? Много ль ты ягод собрал?
— Э, — говорит дурак, — уж я домой иду.
Позавидовали умные дураку и убили его, нож в сердце всадили…»
— Ай! — вскрикнуло несколько женских голосов.
— Ну-ну, так сразу и убили! — недоверчиво и серьезно упрекнул бабку в преувеличении один из парней.
Но она с глубоким убеждением кивнула головой и повторила:
— «Убили, нож в сердце всадили, в землю закопали, песком закидали, в головах наместо креста вишню посадили и пошли домой.
А тут едет барин этой же дорогой, увидел он вишню и думает: «Дай-ка я срублю эту вишню да вырежу себе дудку».
Срубил он вишенку, вырезал дудку, едет да играет, а дудка напевает:
Не играй ты, барин, не играй,
Сердца моего не надрывай,
Меня братья убили,
Нож в сердечко всадили,
Черепком глаза закрыли,
В землицу закопали,
Песочком закидали,
Да не крест, а вишню посадили…
Дивится барин, надивиться не может, а дудка все молит да молит, чтобы не играл он».
— Аааа! — снова перебили бабку изумленные возгласы.
— Так и пела дудка, так и молила… ну-ну!
Глаза у бабки сверкали, как серебряные искры, увядшие губы кривились от ужаса. Упершись локтями в колени и расставив руки, она продолжала:
— «Приехал барин в ту деревню, где жили дураковы братья с отцом, а уже ночь настала, пришел он к ним и просит, чтоб пустили его переночевать. Ну, пустили они его на ночевку, барин распряг коня, взошел в хату, да хозяину и говорит:
— Так и так, дескать, ехал я лесом, смотрю: вишенка стоит, да такая пряменькая, высоконькая. Срубил я эту вишенку и вырезал себе дудку. Да кабы ты знал, как эта дудка играет! Сроду, — говорит, — я не слыхал, чтобы так дудка играла. На-ка, старик, поиграй маленько.
Взял старик дудку, заиграл, а она и поет:
Не играй ты, тятя, не играй,
Сердца моего не надрывай,
Меня братья убили,
Нож мне в сердце всадили,
Черепком глаза закрыли,
В землицу закопали,
Песочком закидали,
Да не крест, а вишню посадили…
Удивился старик и дал дудку своим сынам, чтоб и они поиграли. Вот играют они, а дудка поет:
Не играйте, братцы, не играйте,
Сердца моего не надрывайте,
