А была вся золотая, жемчужная с виду…
А Леля все языки знала. Сто языков Вавилонских, Иерусалимских…
Волчьих, лисьих, окуневских… ершовских… налимских…
На ста языках балакала, смеясь, с Никой и Алей…
Что ж не вы ей, басурманы, сапфир-глаза закрывали?!..
Там, в лесу, под слоем грязи… под березкой в чахотке…
Лежат они, гнилые, костяные, распиленные лодки…
Смоленые долбленки… уродцы и уродки…
Немецкие, ангальт-цербстские, норвежские селедки…
Красавицы, красавцы!.. каких уже не будет в мире…
Снежным вином плещутся в занебесном потире…
А я их так люблю!.. лишь о них гулко охну.
Лишь по ним слепну. Лишь от них глохну.
Лишь их бормотанье за кофием-сливками по утрам – повторяю.
Лишь для них живу. Лишь по ним умираю.
И если их, в метельной купели крестимых, завижу –
Кричу им хриплым шепотом: ближе, ближе, ближе, ближе,
Еще шаг ко мне, ну, еще шаг, ну, еще полшажочка –
У вас ведь была еще я, забытая, брошенная дочка…
Ее расстреляли с вами… а она воскресла и бродит…
Вас поминает на всех площадях… при всем честном народе…
И крестится вашим крестом… и носит ваш жемчуг… и поет ваши песни…
И шепчет сухими губами во тьму: воскресни… воскресни… воскресни…
ВОСКРЕСНИ…
Вселенский холод. Минус сорок. Скелеты мерзлых батарей.
Глаз волчий лампы: лютый ворог глядел бы пристальней, острей.
Воды давно горячей нету. И валенки – что утюги.
Ну что, Великая Планета? На сто парсек вокруг – ни зги.
Горит окно-иллюминатор огнем морозных хризантем.
И род на род, и брат на брата восстал. Грядущего не вем.
Как бы в землянке, стынут руки. Затишье. Запросто – с ума
Сойти. Ни шороха. Ни звука. Одна Египетская Тьма.
И шерстяное одеянье. И ватник, ношенный отцом.
Чай. Хлеб. Такое замиранье бывает только пред Концом.
И прежде чем столбы восстанут, огонь раззявит в небе пасть –
Мои уста не перестанут молиться, плакать, петь и клясть.
И, комендантский час наруша, обочь казарм, обочь тюрьмы
Я выпущу живую душу из вырытой могильной Тьмы!
По звездам я пойду, босая! Раздвинет мрак нагая грудь!
…Мороз. И ватник не спасает. Хоть чайник – под ноги толкнуть.
Согреются ступни и щеки. Ожжет ключицу кипяток.
Придите, явленные сроки, мессии, судьи и пророки,
В голодный нищий закуток.
И напою грузинским чаем, и, чтобы не сойти с ума,
Зажгу дешевыми свечами, рабочих рук своих лучами
Тебя, Египетская Тьма.
Купола над площадью золотым дымились.
Небо черно-синее — ворона крыло…
Под парчовым платом боярыня томилась,
Перстень кусала — тусклое стекло…
Чернобурый хвост метели в сбитенщика — пухом!
- Сбитню горячего — глотку обожжешь!..
Площадь — бочка смоляная — вся кипела слухом,
И горел в ряду Охотном над мехами нож!
Ландышами — зубы торговки краснолицей.
В лентах — боярышня: испила вина!
Над звенящей площадью, над сенной столицей –
В небесах морозных — лимонная Луна…
И внезапно еретик длань простер худую.
И священник в ризе поглядел туда,
Где над смертною толпою, плача, негодуя,
В небесах с ума сходила Дикая Звезда.
И юродивый заплакал, медный грош целуя!
И румяной бабочке было невдомек,
Что Звезду по небу вел, гордую, босую,
За руку лучистую — молчаливый Бог.
На нее не глядел скоморох площадный.
На нее не глядел сытый иерей.
На нее не глядел царь беспощадный,
Глыбой злата выкатясь из теремных дверей!
И когда Она дошла до Лобного места
И над кровью поднялась, что отер палач,
Стала светлою Она, светлая Невеста!
И послышался с небес приглушенный плач.
Это плакала Она над людским позором.
Это закричала:
…А за храмом нищенка целовалась с вором.
И живот ее торчал куполом тугим.
Я небо выделаю кожей.
Я пьян. Я женщину слеплю
Из глины, вервия, рогожи.
Я, дураки, ее люблю.
Поэт – от края неба вышел,
До края неба он дойдет.
Лист легкого уже не дышит,
Хрипит. Поэт вот-вот умрет.
Я сделать женщину успею.
Рука трясется. Губы – в ковш
С вином.
Глаз правый пламенеет
Ее: с великим Солнцем схож.
А левый глаз – Луна большая.
Планеты – соль ее зубов.
Я небо с кровью намешаю.
С землей сотру тебя, любовь.
Твой голос – гром.
Гроза – хрипенье.
А слезы выхлещут дождем
Меня, мое гундосье пенье,
Мой лоб, как жирный чернозем.
Земля, уста свои разверзни!
