— Да потому и перестаем, что взрослеем. Мы подчиняемся суровым законам выживания, а они заставляют нас фокусировать внимание лишь на полезных вещах. И наши глаза отвыкают видеть красоту. Только благодаря этим грибам мы вновь обретаем прежнее зрение, присущее малым детям.
— Значит, поэтому я и чувствую себя такой счастливой?
— Да. Ты вдумайся: мы счастливы, как двухлетние малыши, которым, в то же время, предоставлена взрослая самостоятельность.
— А мне и думать не надо, я это чувствую всем своим существом.
Я обнял ее. Астролябия взглянула мне в лицо и расхохоталась.
— У тебя вся кожа исписана словами, — сказала она, притронувшись к моим щекам.
— Так прочти же их.
— Не могу. Это китайские иероглифы. Ты похож на меню «Золотого Будды».[24]
Я рассматривал ее, видя свое отражение в ее глазах. Любование Астролябией всегда превращало меня в какого-то восторженного безумца. А любование ею из глубин моего кайфа удесятеряло мое безумие, тем более что она и сама с головой ушла в дурман, и это было заметно: ее зрачки, расширившись, целиком заполнили глазницы, глазницы заняли все лицо, а лицо — всю комнату.
— Значит, ты и вправду мой возлюбленный? — удивленно спросила она.
— Очень надеюсь. А что, есть проблемы?
— Нет. Дай-ка мне рассмотреть, из чего ты сделан.
И она принялась изучать меня во всех подробностях, не поленившись заглянуть даже за уши. Ее голова, ставшая гигантской, то и дело приближалась к моей; я видел, как ее огромный глаз заглядывает мне в ноздри, и чудилось, будто я играю с какой-то великаншей в больного и доктора.
Потом она приподняла на мне свитер и начала прослушивать, приникая своей изящно закрученной ушной раковиной то к моей спине, то к грудной клетке, то к животу.
— Я слышу какие-то фантастические звуки, — возбужденно прошептала она.
— Это голос желания.
Она была заинтригована, послушала еще немного.
— Твое желание шумит как посудомоечная машина.
— Да, потому что оно многофункционально.
Она одернула на мне свитер и объявила, что осмотр закончен. Я констатировал, что наркотический дурман так и не ослабил ее бдительность в отношении дурацкого запрета на объятия, и обозлился на нее.
Альенора, лежавшая перед нами, походила на свою собственную надгробную статую.
— Как ты думаешь, ей хорошо?
— Да. Посмотри на ее лицо, на нем написано умиротворение. Она кайфует куда сильней, чем мы с тобой.
— А почему у нее глаза закрыты?
— Она правильно сделала. Попробуй сама.
Моя возлюбленная сомкнула веки и восторженно вскрикнула.
— Ну как? — спросил я.
— У меня в голове целая выставка современного искусства!
— Верно. Даже в Бобур ходить не надо.[25]
Она открыла глаза, потрясенная своими видениями.
— Значит, Кандинский, Миро и все другие — забыла, как их зовут, — тоже пробовали эти грибы?
— Да.
У нас завязывался классический разговор путешественников, который быстро надоел бы тем, кому не довелось проделать этот путь.
— И Ротко тоже это пробовал?
— Да.
— И Никола де Сталь?
— Конечно.
Каждого нового члена нашего сообщества она приветствовала ликующим возгласом, словно родного брата, и этот перечень мог продолжаться бесконечно долго. Я предпочел положить конец этой литании, чтобы привлечь внимание Астролябии к главному феномену:
— А сейчас я тебе покажу самое красивое, что есть в этой комнате.
Сев на расстеленный плед, я попросил ее устроиться рядом и указал на пол, который в обычное время даже плевка не стоил. Она впилась в него взглядом.
И вскрикнула от восхищения. Мне все-таки захотелось проверить, одинаковы ли наши галлюцинации:
— Ты видишь то же, что и я?
— Это лёд, ледяное озеро, — ответила она.
— Верно.
— И эта ледяная корка совершенно прозрачна, а под ней… под ней заключен целый мир красоты… фантастической красоты смерти…
— Расскажи о нем.
— Там невиданные цветы, вмерзшие в лед, кариатиды из лепестков; холод поразил их мгновенно, как молния, и они даже не знают о том, что мертвы… взгляни, они как будто пытаются разбить свою ледяную тюрьму и выбраться наружу — так у мертвецов продолжают расти волосы… а, может, эти цветы и есть волосы какой-нибудь усопшей… да, я ее вижу… Зоил, посмотри, видишь ты ее?
