Помню досчажые пристани и креотьянскнй люд, толпившийоя иа них, прежде мною в столь богатых образцах не видаиный. В Казани был и позже; Сумбекина башня, как во оие промелькнула для меня тегда. Самара жарой нас поразила и полурасплавленным аофальтом ее улиц, в котором застревали наши каблуки. Саратов — сады ж сады, приветливые, тенистые; пожид бы я там; но больие Саратова не видал. В Царицыне — предгрозовая дужота, и всю иочь зарницы вопыхивали за Волгой. Здесь мы переоаживались на поезд. Мать взяла меня ночевать в гостиницу. Огромный жук–олень полз по тротуару; был схвачен; купили эфиру в аптеке; триумфально привез я его к оебе, две недели спустя, на дачу, точно льва поймал для зверинца, где имелись бы до тех пор одни лисицы да хорьки. Где он теперь, царь коробки под стеклянным верхом, грозовой этот Волгоградский жуж?
А потом мы ехалн медленно отепью, не сожженной еще, цветущей, местами и благоухающей. Где‑то невдалеке уже от станции «Минеральные воды», поезд наи остановился иа полустанке, ждать встречного; мать поманила меня в окно, пройтись. Я вышел, побежал, и оразу же упал в траву, доходившую мне почти до плеч. Встал; долго, долго дышал и глядел: проотор этот понятнее мне был — Бог знает почему — и казался просторнее морского; можно идти, идти… это ведь не то, что плыть, — на чем бы ты ни плыл… Неизмеримый этот простор собственным шагом твоим можешь и не можешь ты измерить. Жаль было о полустанка уезжать. Но в Железноводске, куда попали мы часа за три до захода оолнца, мы тотчас, с Шурой вдвоем, ото всех убежав, поднялись быотрым шагом на Манук, а о вершйны его скатились по травянистому склону, лежа, вращаяоь вокруг собственной оси, и предстали пред испуганной моей матерью зелеными, как лягунки, как овеже–выкрашеиные садовые скамьи; спешио были погнаны мыться, переодеваться: но спесью зарядилиоь неимоверной: в Пятигорск мы уезжали на следующее утро; никто, в подражание нам, с Машужа скатиться не уопел.
После этого был Владикавказ (где я в нкольиом общежитии спал иа комоде, подложив одеяло, вое время соскальзывавшее с него) и венец воей поездки — Воеиио–Грузииокая дорога — всего лишь, увы! до станции Казбек, но с воохожденнем оттуда к снегам Девдоракского ледника. Затем, мы о матерью на скором поезде вернулись в Петербург, но к леднику карабкалась с иами и она, перевязывая разбитые коленки на бивуаках, и немало сластей прибавив к обугленным иашлыкам, которые жарил для нас у ледника худосочный, в рваной бурке, обугленный чернорукий старичок. Но тут, по мере того, как поднимались мы все ныне, такие стали рододендроны цвести, такие вечные снега сверкать, что вдруг оборвалаоь во мне связь между спутниками моими и мной, перестал я их видеть и слышат перестал и с Шурой говорить, рассеянно откликался на вооторгн матери, что‑то в меня вошло, распирало мне грудь, хотелос не то плакать, не то кричать от радооти. Каждый вздох был тажим наслажденьем, и такое величие было вокруг, что я всех забыл, забыл и себя; «выпел из себя». Явилооь мне нечто, чьего имени я еще не знал, Бессловесная еще (так я теперь скажу), по несомненная Поззия.
Через три года, теперь, вое равно что через три дня. Через гри года, тогда, было все равно что через три десятилетия. Две весны только и миновали после той, близ гор, и вот мы оиова, мама и я, едем в Швейцарию.
Не в те же, правда, места; и теперь не она меня везет, скорей уж я: Бедекер в моих руках. Насчет остановок, марирутов, прогулок я раосуждаю; чаще всего и решаю. Прогулки эти — восхождения, но скромные — совериаем мы по–прежнему в единодушии полном, но думая каждый о своем. Она чуть невелит губами, беседуя с кем‑то, отдельные олова произносит даже и вслух, а я безмолвно сочиняю, себе на потеху, длинные, хоть и без особенных приключений, романы — о жизни в чужих краях и просторных, искусно построенных жилищах, где я меблирую каждую комнату — большую–пребольшую — по–другому каждый раз, и вое‑таки на свой лад. Обойщиком буду, что ли? Или агентом мебельной фирмы, сбывающей целые «обстановки» иногородним покупателям?
