— Я больше никогда не пойду в кино, — сказал Зван.
— Почему? — спросила Бет язвительно.
Я ничего не сказал — я жутко люблю Звана и прекрасно понял, что он имеет в виду. От такого потрясающего фильма внутри все переворачивается — это не то удовольствие, которое должен получать нормальный зритель; это просто ужас, каким себя чувствуешь несчастным, когда фильм кончается.
— Если ты не понимаешь, то… — сказал Зван, обращаясь к Бет, и плотно сжал губы.
— То что? — сказала Бет.
— Ничего.
— Скажи же, Пим!
— Если не понимаешь, то уж, значит, никогда не поймешь.
— Как тебе не стыдно так говорить!
— Ты же сама спросила.
— Вот уж дети малые, — сказала Бет, — вы глупые малые дети.
Она решительно развернулась и пошла прочь от нас большими шагами, прямо под мост, — решительная девушка, которой ни до кого нет дела.
Мы со Званом побежали за ней рысцой. Я поскользнулся и сел на попу. Зван помог мне встать.
— Она здорово злится, — сказал я.
— Она расстраивается, — сказал Зван.
— Почему?
— Потому что сегодня такой чудесный день, — сказал он.
Ну вот, опять. Зачем он сказал, что сегодня чудесный день? О тех вещах, которые на самом деле чудесные, нельзя так говорить, как он этого не понимает…
Мы посмотрели сквозь проем моста и увидели, что фигурка Бет становится все меньше и меньше.
Тетя Йос в Харлеме.
У нас впереди еще длинный вечер и целая ночь — у нас троих. Я чуть не задохнулся от счастья, хотя мне и было очень грустно после кино.
— Как ты думаешь, — спросил я, — зима когда-нибудь кончится?
— Думаю, что да, — сказал Зван.
Мы шли не спеша от моста на канале Регюлир к каналу Лейнбан, под мостом остановились, я стал колотить сам себя руками, чтобы согреться, — как мне казалось, так же сильно и ловко, как это делают продавцы на рынке. Зван последовал моему примеру. Выглядело это так, будто он колотит себя, потому что заслужил наказания.
На льду канала Лейнбан мы еще немного постояли на том месте, где Зван рассуждал о зимнем льде — льде, который, возможно, никогда не растает. И еще мы тогда разговаривали о маме.
— Ты ведь всегда здесь жил, да? — спросил Зван.
— Да, — ответил я и указал на свой дом. — Всю жизнь вон в том доме.
Мы смотрели на мой дом.
— Раньше, пока я гулял, мама всегда стояла у окна. Мне не разрешалось подходить к каналу слишком близко. Но я не слушался. И всегда жутко пугался, когда слышал, как мама открывает окно. «Отойди от воды, — орала она, — вот дождешься, что я тебе ноги переломаю!»
— Ты любишь Амстердам?
— Понятия не имею.
— Я никогда не забуду Амстердам, никогда.
— Почему ты так говоришь? Что за чушь! Как это ты можешь забыть Амстердам, когда ты здесь живешь?
Я чувствовал, что он темнит. У него это было написано на физиономии.
— Что с тобой, Зван? — спросил я.
— Ты когда-нибудь пробуешь представить себе: что будет, когда я буду совсем старым?
— Нет, а зачем?
— Никогда?
— Иногда я думаю — скорей бы мне исполнилось двенадцать.
— Почему?
— Тогда меня будут пускать на фильмы, куда детям до четырнадцати вход воспрещен.
Зван засмеялся.
— В таких фильмах, — сказал я, — все целуются как ненормальные, а время от времени ужас как дерутся и потом снова целуются.
— Когда я буду стариком, — сказал Зван, — у меня будет такой большой опыт, я столько всего переживу, понимаешь?
— И тогда ты напишешь книгу?
— Зачем?
— По-моему, не стоит.
— Спасибо.
— Когда ты будешь стариком, ты сможешь греть ноги в тазу с теплой водой.
— А еще что я смогу?
— Жевать табак и пердеть в магазине «Вана» — если только будешь аккуратно хранить свою вставную челюсть в стакане с водой.
— Ты сердишься?
— Почему ты так думаешь?
— Когда я стану стариком, я буду вспоминать вас — Бет, тетю Йос и тебя. И Амстердам.
— Добиваешься, чтобы я тебе врезал?
— Нет.
Я чувствовал, что он что-то от меня скрывает.
— А ну выкладывай! — заорал я.
— Потом я все расскажу тебе, Томас, а сейчас пошли.
Зван прокатился по льду, ловко развернулся, опустился на одно колено, оперся руками о другое и посмотрел на меня хитро.
— Сегодня вечером мы хорошенько повеселимся! — сказал он.
В гостиной мы все втроем сидели на полу у потрескивающей печки. Горела только одна лампочка. Мне бросилось в глаза, что у Бет слегка порозовели щеки.
