— Глупая у меня тетя, да?
— Да нет, — сказал Зван. — Нас многие пугаются — те, кто что-то слышали, о чем раньше не знали или не хотят знать. Это ты ей обо мне рассказал?
Я помотал головой:
— Это тетя Йос.
— Да, конечно, — сказал Зван, — как я не догадался.
— Когда тетя Фи смотрит на меня, — сказал я, — она видит полусироту и уже плачет. А ты полный сирота, ты даже втройне сирота. А чего ты так пялился на этих девчонок?
— Они с нами не разговаривали, — сказал Зван.
— Так то же девчонки! — сказал я.
— Они учатся шить и кроить — а зачем?
— Чтобы в будущем ставить заплаты на брюки мужу и шить из старых отцовских костюмов одежду для своих десяти детей. Вот они и учатся, Зван.
Зван усмехнулся.
Я посмотрел вбок; мимо нас вплотную проезжал гигантский грузовик, так что я снова стал смотреть в небо.
— Я отвезу вас на набережную Эй! — крикнул Хейн.
— Нет, Хейн, высади нас на площади Фредерика!
Я смотрел на Звана. Дико трясясь в этой тележке с колесами без шин, он глядел в небо и казался совершенно расслабленным.
— Твой старик еще надавал тебе оплеух, Хейн? — спросил я.
— He-а, пальцем не тронул, ни сегодня, ни вчера.
— Стареет твой отец, да?
— Папа стареет, папе уже тяжело меня лупить.
Хейн умирал со смеху.
— Осторожно, Хейн! — крикнул я.
На площади Фредерика он затормозил так резко, что велотележка чуть не перевернулась на скользкой мостовой.
Ближе к вечеру мы со Званом стояли в нише при входе в какой-то дом. Бет стояла на улице чуть дальше и нетерпеливо ждала нас. Я подсчитывал свои монетки по десять и двадцать пять центов, Зван подсчитывал свои, и результат был совсем неплох.
— У нас куча денег, — сказал я. — Ты человек экономный?
— Сегодня — нет.
— А у Бет хватит денег?
— У Бет есть целый кошелек, полный монет.
Я даже присвистнул.
— Это будет великий день, — сказал я. — Я не хочу в «Синеак», давайте сходим в настоящий кинотеатр, большой, с бархатными сиденьями. Там показывают фильмы для любого возраста. Что ты хочешь — фильм с музыкой или с драками?
— Хочу на фильм, где дерутся и поют.
Идти по городу вместе с Бет было совсем не так, как без нее. Для тринадцатилетней девочки она шла немыслимо большими шагами, так что нам была видна только ее спина. Время от времени она оборачивалась к нам и кричала: «Сегодня я устраиваю себе выходной!» или: «Сегодня я ни из-за чего не расстраиваюсь!»
— Мы идем в кино! — крикнул я ей. — В настоящий кинотеатр.
— Я плачу! — крикнула Бет.
— Она платит, — сказал я Звану.
— Какая она сегодня веселая, а? — сказал Зван.
— Я от тебя без ума, Бет! — крикнул я, когда она уже перешла через Вейзелстрат, а мы еще стояли на тротуаре.
Она обернулась:
— Что ты говоришь? Я ничего не слышу!
Потом помахала нам и засмеялась.
Я не стал повторять того, что сказал.
— Она прекрасно все услышала, — сказал Зван.
— Откуда ты знаешь? — спросил я.
— Она засмеялась, — сказал Зван. — А смеется Бет два раза в год.
— Может быть, она не смеется, когда ты рядом.
— Может быть.
— А почему ты ни в кого не влюбляешься?
— Мне нравится Лишье, — сказал Зван, — ты же знаешь.
Вот тебе и на. Я рассердился.
— Сегодня я ни из-за чего не злюсь, — сказал я.
Машин больше не было, мы могли перейти через улицу. Пока мы переходили, я шепнул Звану на ухо: «Скажи ей потихоньку, что я в нее втюрился».
— И не подумаю, — сказал Зван.
Бет дала нам по две лакричные конфетки — два черных кружочка на ледяной ладони.
— А у тебя в твоей Барлеусовской гимназии уже есть дружок, Бет? — спросил я.
Бет со Званом посмотрели на меня в недоумении. Наверняка посчитали, что это глупый вопрос, и решили не отвечать.
Я пробил каблуком ботинка слой твердого снега, пока рылся в кармане в поисках носового платка, — платки всегда куда-то прячутся, когда они нужны. Когда я опять поднял глаза, то увидел, что Бет и Зван все так же пялятся на меня; делать им, что ли, больше нечего…
— В кино все всегда целуются до одурения, — сказал я. — А я еще никогда не целовался до одурения… а вы?
Я сам не понимал, с чего это меня понесло, но я задал свой дурацкий вопрос прежде, чем успел подумать.
— Сегодня я ни из-за чего не расстраиваюсь, — сказала Бет.
