Письма знакомых мне помогали. Порой чувство нереальности происходящего становилось столь явственным, что я не верил своим воспоминаниям и с трудом мог заставить себя поверить, что есть еще где-то городок Александрия. Переписка, подобно пуповине, тянулась в тот мир, где меня больше не было.
Сразу же по окончании рабочего дня я запирался в комнате и залезал в постель. Рядом лежала зеленая малахитовая коробочка с сигаретами, набитыми гашишем. Мой образ жизни вызывал замечания, но к работе претензий не было. Упрекнуть человека за тягу к одиночеству очень трудно. Отец Расин, действительно, пару раз попытался растормошить меня. Он превосходил своих коллег умом и развитостью чувств и, наверное, понимал, что дружба со мной могла бы скрасить его интеллектуальное одиночество. Мне было жаль его и горько оттого, что отозваться я не мог. Меня поразило постепенно нараставшее бесчувствие, умственная апатия, заставлявшая ежиться от постороннего прикосновения. Раза два мы прогуливались вдоль реки и я слушал, как он, ботаник, легко и умно говорит о своем предмете. Однако мое восприятие природы Верхнего Египта, ее равнинного ландшафта, неизменного в течение года, потеряло остроту Солнце, казалось, выжгло мою тягу ко всему — пище, компаниям и даже речи. Я предпочитал лежать в постели, смотреть в потолок и слушать звуки, разносившиеся по дому, где жили учителя. Отец Годье чихал, открывал и закрывал ящики письменного стола, отец Расин вновь и вновь наигрывал одни и те же отрывки мелодий на флейте, звук органа раскатывался и мелодично таял в пространстве часовни. Крепкие сигареты успокаивали мой ум и опустошали его от всех забот.
Однажды я шел по двору школы и Годье сказал, что кто-то хочет поговорить со мной по телефону. Я с трудом поверил своим ушам и даже не понял, о чем идет речь. Кому пришло в голову побеспокоить меня после такого перерыва? Быть может, Нессиму?
Телефонный аппарат стоял в кабинете директора, гнетущем помещении, заполненном мощной мебелью и книгами с красивыми корешками. Трубка лежала на пресс-папье напротив кресла. В ней что-то слабо потрескивало. Директор слегка сморщился и неприязненно произнес: «Это какая-то дама из Александрии». Я подумал — Мелисса, но голос на другом конце связи напомнил мне вдруг о Клеа: «Я звоню из Греческого госпиталя. Мелисса здесь, в очень плохом состоянии. Наверное, она умирает».
Мое замешательство и удивление неудержимо превратилось в слова злости. Клеа перебила меня: «Она не разрешала мне звонить прежде. Не хотела, чтобы ты видел, как она больна и исхудала. Но теперь я решила, что должна. Ты можешь приехать побыстрей? Теперь она встретится с тобой».
Я представил себе неспешный ход ночного поезда, его бесконечные остановки в пыльных городах и деревнях, всю эту грязь и жару. Ехать придется всю ночь. Я повернулся к Годье, чтобы испросить у него разрешение отлучиться на все выходные. Он задумчиво ответил: «В особых случаях это возможно. Например, если вы собираетесь жениться или кто-то заболел». Клянусь, мысль о женитьбе на Мелиссе не приходила мне в голову, пока он не произнес эти слова.
И когда я укладывал вещи в свой дешевенький чемодан, то вспомнилось вот еще что: кольца! кольца меховщика Когена все еще лежали в моем футляре для запонок, завернутые в коричневую бумагу. Какое-то время я стоял, держа их перед глазами и задаваясь вопросом: неужели и у неодушевленных предметов, как и у людей, есть судьба? «Несчастные кольца, — думал я, — почему выходит так, что они, словно человеческие существа, все это время чутко ждали своего часа, осуществления жалкого своего предназначения — оплести пальцы брачующихся». Я опустил эти жалкие вещицы в карман.
Отдаленные события, преломленные в лучах памяти, приобретают особое — отполированное — сияние, оттого что предстают они изолированно, без предшествующих и последующих деталей, этих нитей и оболочек времени. Так актеры страдают от превращения, все глубже и глубже погружаясь в океан памяти, как перегруженные тела, при этом находя на каждом уровне глубины новую оценку, новое признание в человеческих сердцах.
