Она не снисходила до сладострастных помыслов. Всего лучше в её ожидании были глубокая пассивность – и неведение, ибо ей в жизни ещё не доводилось вновь связывать узы, вновь алкать забытого вкуса. Её лицо и шея чуть зарумянились при мысли, что, возможно, Эспиван в этот самый час боится или желает соприкосновения их тел. «Да нет… Да нет… Об этом не может быть и речи… Сегодня день, когда я делаю, что могу, чтобы выручить его. Сегодня ему открывается, что его истинный союзник – это я, несмотря на всё, что мы друг другу говорили, и делали, и швыряли в лицо…»
Деньги, которых он вожделел, бесстыдное использование нескольких когда-то в шутку написанных строк больше не мучила её. «Славная шутка» или удалась, или нет. Если нет, Бог с ней. Жюли не привыкла воспринимать Марианну как мыслящее существо и судью чужих поступков. Она держалась своего образа Марианны, которую никогда вблизи не видала: Марианна богатейшая, раритет, предназначенный доводить до отчаяния соперниц, восточный трофей, к которому вдовство открыло доступ завоевателям. В общем, Марианну облекала какая-то немного низменная тайна. Жюли чуть ли не удивляло, что Марианна умеет читать, говорить по-французски, что она не глухонемая. Женщина, на которую нагружено столько красоты, такое неподъёмное богатство…
У Жюли вырвался нервный недобрый смешок. «Это что-то вроде физического недостатка, как шесть пальцев на ноге», – подумала она.
Часы на здании школы пробили четыре, и она вскочила, чтобы поднять штору, поглядеть на улицу, на погоду, убедиться, что прекрасный день и лёгкая жара остались без изменений, пожевать листок мяты и попудриться. Услыхав робкую и сразу оборвавшуюся трель звонка, она засмеялась: «Какая точность!» – и, прежде чем пойти открывать, поправила букетик васильков, вспушила охапку красных маков, от тёмно-синей пыльцы которых пахнуло пылью и опиумом.
Прямая, пятки вместе, губы приоткрыты над белыми зубами, она открыла дверь. «Нет, это ещё не он».
– Сударыня?.. Да, это здесь.
Она машинально сохраняла на лице белозубую полуулыбку, притворно близорукий дерзкий взгляд. «Но… Но это же Марианна… Марианна… Нет, что я, какая Марианна?.. Хоть бы это оказалась не Марианна».
– Моя фамилия д'Эспиван, – сказала незнакомка. Жюли уронила свободную руку, признала реальность происходящего и отступила.
– Проходите, сударыня.
Она исполнила свои обязанности хорошо воспитанной женщины, а госпожа д'Эспиван подавала соответствующие реплики.
– Может быть, присядете, сударыня?..
– Спасибо.
– Это кресло низковато…
– Нет-нет, очень удобно…
Потом обе замолчали. В Жюли карнейяновское легкомыслие уже перебивало тревогу. «Это и впрямь Марианна. Ну и дела! Люси будет потрясена. А уж Леон! Наконец-то я вижу знаменитую Марианну…»
– Сударыня, моё присутствие здесь должно вам казаться… странным…
– Боже мой, сударыня…
«Так мы потеряем немало времени, – подумала Жюли. – Голос у неё очень приятный… А Бопье там, внизу, в машине – вот уж кто, должно быть, совсем сбит с толку!»
– …но я пришла только потому, что об этом просил меня мой муж…
– Ах, вот как? Так это он…
– Это он. Он сегодня себя плохо чувствует. Действительно плохо, – повторила госпожа д'Эспиван, словно Жюли спорила. – Мне пришлось дожидаться, пока ему сделают укол.
– Надеюсь, ничего серьёзного? – сказала Жюли, «Очень приятный голос, мягкий, чуть кисловатый на высоких нотах… Но если мы будем продолжать в том же духе, – подумала она, – мне придётся оставить её ужинать… Надо же додуматься – выходить в четыре часа в чёрном вечернем платье! А эта шляпка с вуалеткой! Начать с того, что я вовсе не нахожу её такой уж изумительной, эту прекрасную Марианну…» Потом Жюли абстрагировалась от женской реакции и принялась понемногу извлекать настоящую Марианну из-под наслоений общественного мнения и личного злопыхательства. Она жадно выискивала «статую из розового воска», которую живописал Эспиван, сначала её не обнаружила и сочла за еврейскую бледность то, что было лишённым прозрачности телесным цветом, плотью, обладающей фактурой и непроницаемостью мрамора. «Да. При ярком свете она должна быть розовой».
