Однажды Мылина переступила дорогу Фердуевой, ухватила за волосы тоже нарушение, длиннее чем положено - намотала на пальцы, больно рванула:
- Оставь его, мразь!
Глаза Фердуевой в ту пору могли испепелить любого, дыхание Мылиной пресеклось.
- Оставь, - передернув плечами, менее уверенно повторила капитан.
- Он сам... сам требует, - зэчка сверлила мглистое, промороженное небо, будто в клубящейся серости мог отыскаться совет, как обойтись с Мылиной.
- Маленькая что ль, - гнула свое Мылина, - скажись больной.
Фердуева оторвала глаза от ватных облаков, уперлась в переносицу Мылиной:
- Весь месяц не болеют, - стиснула зубы, - ему все равно больна я или нет, ему подай...
В тот год Фердуева еще цеплялась за человеческое, уговаривала себя, что Родин, хоть и груб, в душе добр, работа у него такая, жестокая. Первый день рождения в наложницах у начальника колонии отпраздновали небывало.
- Что сразу не доложилась? - Родин развалился на кровати в крохотной полугостинице для супругов, разлученных неволей. - Сколько ж тебе шибануло? Уже семнадцать, - посерьезнев, Родин резанул, - старуха, мать. Видала, позавчера малолеток подвезли, одна в одну, грудастые, зады, как мельничные жернова.
Фердуева хихикнула, хотелось реветь. Сдержалась, и не зря. Родин оделся, дождался темноты, сам выкатил газик, набросал Фердуевой цивильных тряпок, ношенных-переношенных и все ж царских в сравнении с уродующей одеждой колонисток, повез в пристанционный ресторан - гулять дату. Сидели у стены, Родин в штатском, гремел оркестр. Родин хлестал коньяк.
- Рожу-то в тарелку упри, не то опознают по нечаянности.
Пошли танцевать, Фердуева спрятала лицо на груди подполковника, обеспечивая его полное спокойствие. Разомлев от коньяка, и будто не решаясь, в паузе отдыха для оркестра Родин подал голос:
- Видишь, Нин, просьба к тебе имеется.
Впервые семнадцатилетняя Нинка Фердуева узрела растерянность в Родине, начальник запил нерешительность коньяком, обтер губы, посуровев, продолжал:
- Приезжает важный чин меня проверять. Надо человека обласкать. Лучше тебя никто не справится. Я-то знаю, - Родин подмигнул, глаза его задернуло слезой то ли от дыма в ресторане, то ли от выпитого, то ли от сделанного предложения. - Я устрою, чтоб ты убирала его комнату, а дальше... сообразишь... Не удержится, мужик как-никак...
- А если удержится? - уточнила Фердуева. Обласкал бритвою! Вот это подарок! К семнадцатилетию.
- Если удержится? - не заметил злобы девушки Родин. - Помоги ласковой улыбкой, кивком или, как вы умеете, над ведром с половой тряпкой так зад задрать, чтоб у слепого из глаз искры сыпанули.
Фердуева съела первый в ее жизни ресторанный салат, разрезала первую котлету по-киевски, обмакнула хлеб в вытекшее масло, прожевала, откинулась на спинку стула:
- Годится!
- Вот и сладили, - вмиг повеселел Родин, теперь пить-гулять будем, а смерть придет помирать... - скроил кукиш, тесно обнял Фердуеву, жарко зашептал, обдавая перегаром, запахом табака и шипра. - Мылина тебя вроде заедает? Не боись - усмирю, усмирялка еще не подводила! - Родин хвастливо хлопнул себя пониже пупа, кивнул официанту.
Фердуева захмелела, от худобы, от недоедания, от тяжелых работ перед глазами поплыло, запрыгали столы и бутылки меж блюд, запрыгали окна, а в окнах чернота и снежинки, падающие так медленно, будто висели неподвижно меж небесами и землей, запрыгало лицо подполковника: синие очи раскатились в стороны, скрылись за ушами, рот, расширяясь, превратился в пасть, а далее в пропасть, в ущелье, зажатое розовыми скальными стенами... Внезапно круговерть в голове остановилась, сущее вокруг Фердуевой встало на места, замерло неколебимо, будто гвоздями поприбивали... в этот миг Фердуева потеряла жалость к себе, к другим, открылась враз, что больше тайком не станет красть сало для товарок и что высокий чин поможет ей выбраться отсюда, а с Родиным, даст Бог, сквитается, если захочет, а может, простит: что сделал такого этот синеглазый в мире, переполненном злом? Ничего сверхлютого, сам и верит в ее везение, привалившее с его любострастием к девочке Нинке.
