Зампред стучал карандашом по сукну: дожили! Его, доверенное лицо властей, костерят, как хулигана! Дурасников дотронулся до депутатского значка, будто некто в запале обличения мог сейчас же с мясом вырвать сине-красный квадратик с лацкана. Дурасников матюгом шерстил про себя соратников, ведавших работой районных служб надзора и контроля, зная, что те распустили его подчиненных донельзя. Все покупалось, все продавалось, и очевидность этого грозила взрывом негодования снизу. Времена меняются...
Собрание выдохлось, раз-другой вскипели ряды, зашумели и... дух испустили. Люди потянулись в темный двор, обходя мусорные баки, балансируя на скользком, бугрящемся наледью асфальте. Коля Шоколадов дремал за рулем. Дурасников плюхнулся на сидение, грубо прикрикнул:
- Давай! - Потом оглянулся, зампреду казалось, что сейчас из дверей вылезет этот тип - Апраксин его фамилия, как сообщил секретарь партбюро ринется к машине, потребует открыть багажник; под черной, блестящей крышкой таился картонный ящик со снедью, напакованной Наташкой по указанию Пачкуна. И хотя Апраксин не мог себе позволить самовольный досмотр, и хотя на ящике не лежал адрес со словами - "Другу Дурасникову от нежно любящего Пачкуна!" - Дурасников злился неимоверно, даже цепляясь за пухлую дверную ручку: подмывало выскочить из машины, вытащить из багажника картонный ящик, расшвырять проклятую жратву по углам склизкого, запущенного двора. Времена менялись...
- Не в духе? - Учтиво осведомился Шоколадов.
- Давай! Мать вашу... - ругнулся от души, раз и еще раз, - полегчало.
В кабинете Дурасников перво-наперво бросился к телефону.
- Филипп Лукич! Твои орлы совсем мышей не ловят. Народ на собрании тарахтит: тащат, что ни попадя, прямо в форме. Учти! - тут Дурасников пошел всеми цветами от гнева и возмущения. Незримый Филипп, тоже тертый калач, видно так сунул поддых, что Дурасникова, будто из ведра окатили свекольно-морковным соком.
Правоохранители! Так-растак! Дурасниковский кулак валтузил по столу, сбрасывая бумаги. Не понимают: или вместе выживем, или вместе закопают... Зампред поостыл, снова перезвонил Филиппу Лукичу.
- Слушай, Филипп Лукич, у тебя там есть ребята присмотреть за строптивцем? Да пока ничего, но, сдается мне, неуправляемый субъект. Знаешь, как наш брат сгорал на таких угольках, вроде и не теплятся, а вдруг, кто наддул в обе щеки, пламя порх-порх, глядишь и занялось все кругом. Фамилия? Щас! - И Дурасников продиктовал: Апраксин. Адрес найдешь... Пугни его, но не шибко, лучше разузнай, кто да что. Больно смелый, может, кто за ним стоит? Сечет все, шельма, такой один лучше нароет, чем твои нюхачи. Бывай! - Дурасников успокоился. Знал, Филипп Лукич имеет кадры, натасканные на тушение огня.
Вечером Апраксин гулял по скверу, размышляя, кому и зачем в их доме приспичило обзаводиться непробиваемой дверью? Четверть века назад величавые люди с имуществом и трофеями еще живали в их доме, но с течением лет монолит царственных жильцов размывался неудачными браками отпрысков, потомством третьего поколения, разменами по тысяче причин, и теперь обретались в доме обычные люди без особых заслуг, или с заслугами, не приносящими ничего путного, так, при случае, упомянут изустно...
Сквер притих и принадлежал теперь выгуливаемым собакам и сумеречным собачникам. Наспех одетые люди из близлежащих кварталов шагали по подтаявшему снегу аллей, и одинокие фигурки, мелькавшие то тут, то там меж оголенных деревьев, окатывали тоской безвременья и вековой неустроенности.
Дверь поразила Апраксина, а еще то, что он толком не знал, кто живет в квартире всего этажом ниже. В подъезде водилось в избытке пьяниц, и, если Апраксин вдруг выспрашивал лифтера, кто да откуда в квартире номер эн, чаще всего вызнавал: погибшая душа, пьет стервец, или беспутная, глушат ханку по черному...
Дверь, виденная днем, походила на инженерное сооружение самостоятельной ценности, поражала не только необъяснимой прочностью, но и тщательностью работ: стальные полосы пригнаны на века, блестит крепеж, короб, уместившийся в проеме на растопыренных штырях, трактором не вырвешь с облюбованного места. За такой дверью было что таить, и Апраксин недоумевал, какие тайны могли скрываться от чужих глаз: деньги, картины, ценности или необозримая тяга к размежеванию с внешним миром, искушение хоть за собственной дверью чувствовать неприступность, неподвластность злым брожениям и дурным страстям вокруг? Четверка псов - два черных, по пояс хозяевам, и две малявки носились по изнывающим от плюсовой температуры сугробам. Под фонарем бирюзовыми вкраплениями на снегу зеленели следы птичьего коллективного похода в туалет. Каток рядом со сквером, приютивший двух липовых фигуристов, окатывал музыкой серебристый, жеванный годами колокольчик, вознесенный на самый верх вымазанного казенной масляной зеленью покосившегося столба. По пустынной улице, примыкающей к скверу, проносились троллейбусы, оповещая о своем приближении почти живым, истошным воем.
