— «Пишет мальчик, по моей просьбе, — продолжала. — Зовут его Санька. Ты, Луша, не пугайся, но я в госпитале».
Шурка нежился в теплых волнах, которые шли то ли от печи, то ли от лампы, то ли от Лушиного голоса. Письмо читали так часто, что он уже и сам начал в него верить.
А Луша читала с выражением:
— «У меня немного ранены руки. Поэтому Санька пишет. Ранены не страшно. Скоро я поправлюсь. Я уже поправляюсь, заживает быстро. Кормят хорошо. Сестры работают тоже хорошо. Врач хороший».
Легкая рябь пробежала по теплому Шуркиному миру. «Вот заладил: хорошие да хороший», — с неудовольствием отметил он. Вспомнил, как у него в этом месте кончились прилагательные, как таращилось на него круглое чердачное окошко, как рыскал внизу акулой ненавистный Бурмистров, как пусто было на школьном чердаке — на чердаке, в груди, в голове. И покраснел. Хороший, пусть. А как еще написать про врача?
Главное, Луша была довольна.
— Все хорошо, значит, — сказала она мальчикам. И опять чуть изменила голос, давая понять, что теперь это опять голос Вали большого: — «Только ты мне, Луша, сама пока не пиши. Пока нельзя. Я тебе напишу, когда станет можно».
— Почему? — с подозрением спросил Бобка. Впервые за все время.
Луша подняла голову.
Шурке захотелось толкнуть брата под столом. Двинуть ногой по его стулу. Хлопнуть на голову тарелку с кашей.
Луша и сама призадумалась.
— Порядок, видать, такой. Военное время. Шпионы так и рыскают. Мало ли, — объяснила.
Бобка кивнул, не сводя с нее глаз.
— «Часто лежу я на кровати, — снова начала читать Луша, — и думаю, что скоро мы погоним проклятых немцев с советской земли, люди вернутся в свои дома, а я к вам. Поцелуй от меня Валю. Приветы всем, кого встретишь. Любящий тебя Валентин».
Валя большой всегда начинал и заканчивал свои письма одинаково, на этот счет Шурка не волновался. Луша сложила письмо по сгибам.
— Вот так-то. — Она поднялась, прижимая Валю маленького, — топорщились красные ножки, в руке так и был зажат бумажный треугольник. — Пойду его спать положу.
Бобка опустил ложку.
— А ты, Бобка, ешь. Вишь, кочевряжится.
— Ничего я не кочер… кочет…
Шурка засмеялся.
Бобка замер с поднятой ложкой. Глаза съехались к носу.
Смех у Шурки застрял, как слишком большой кусок мороженого, — заломило десны, зубы, не вздохнуть.
Коричневый, как капля карамели, обожженный с одного края, мишкин глаз лежал в Бобкиной ложке. Преданно таращился из каши коричневым зрачком.
Две пары живых глаз смотрели на него.
— Она его тогда кинула в окно, точно, — еле выдавил Шурка.
— Точно, — прошелестел Бобка.
— Его Игнат схватил.
— А он — опять здесь. — Брови у Бобки встали домиком. Шурка проглотил ледяной ком.
— Это что-то значит, Шурка, — заволновался Бобка. — Это не может быть просто так. Шурка? Что это значит?
Шурка проглотил ледяной ком.
Бобка осторожно выплеснул глаз на стол. Вытер. Лампа отражалась в нем искрой. Казалось, глаз живой. Бобка погладил его пальцем нежно, как будто глаз мог чувствовать. Лег рядом щекой на стол. Заглянул в янтарный зрачок.
— Мишка, — шепотом позвал. — Мишка, это ты?
— Бобка! — крикнул Шурка. Но тоже шепотом. — Прекрати! Я с тобой свихнусь.
Бобка поднял голову.
— Может, он хочет поговорить?
— Прекрати.
Бобка поглаживал мишкин глаз пальцем, почесывал. Улыбался ему.
— Похоже, мы что-то забыли, Бобка.
— В школе? — поднял тот взгляд.
— В Ленинграде, — выдавил Шурка.
Бобка задумался. Глядел в выпуклый глаз, видел — как уезжали: лицо дяди Яши внизу, бледное от утренней темноты, он подсаживает в кузов, потом чавкающий по льду грузовик, сперва интересно, потом скучно и тряско, хотя все говорят страшно. Потом хлеб. И поезд.
— Что же мы забыли? — Он глядел в коричневую искру так, будто глаз мог ответить.
— Забыли. Не сделали. Не сказали. Не закончили.
Шурка почувствовал, как холод снова расползается по телу.
«Мы, дурачки, радовались, что уехали из Ленинграда, — думал Шурка, глядя на коричневую стеклянную каплю в Бобкиной руке. — Что можно не вспоминать. Снять, отбросить, как шапку. И поэтому теперь он сам к нам идет».
