— Ты такой добрый, ты не будешь меня презирать… Я тебе хочу сказать правду: я не девушка…
— Вот как!
— Меня совратил мой дядя, он жил у нас в доме. Три года тому назад. Я была одна, мать ушла на работу…
— А твой отец?
— Я его никогда не видела… А дядя воспользовался случаем, что дома никого, набросился на меня и взял силой…
— Вот негодяй! — В глубине души Антонио не слишком осуждал дядю.
— Больше у меня за все эти три года никого не было… Теперь я хочу быть твоей…
На сей раз Антонио разгадал, что история с дядей была тоже сплошным враньем, но он не стал уличать Жоану. Работа была забыта, и поскольку другого прибежища у них не было, он повел ее на портовый пляж, где стояли корабли и били о берег волны.
А потом они сняли эту комнатушку в Кинтас, где Жоана каждый божий день рассказывала ему о себе очередные небылицы или упрекала его в изменах.
Антонио больше не верил ее россказням, и все это уже начинало ему надоедать.
* * *
В один из непогожих бурных вечеров Антонио сидел в «Фонаре утопленников», беседуя с Жоакином. Завидев только что вошедшего, непривычно мрачного Толстяка, Жоакин закричал:
— А вот и Толстяк!
— Вы знаете, что случилось?
— Знаем — грузчики выудили очередного утопленника…
Утопленники в порту были не редкость, и все уже к этому привыкли. Но Толстяк закричал:
— Но это Вириато!
— Кто?
— Вириато, Карлик.
Они выскочили из таверны и бегом бросились к пристани. Возле утопленника толпился народ. Должно быть, тело пробыло в воде не меньше трех дней — так оно распухло и почернело. Широко открытые глаза, казалось, пристально смотрели на собравшихся. Нос был уже наполовину отъеден рыбами, а внутри трупа хозяйничали рачки, производившие странный шум.
Тело подняли и понесли в таверну. Там сдвинули два стола и на них положили мертвеца. Слышно было, как в мертвом теле возятся рачки: звук этот напоминал позвякиванье колокольчиков. Сеу Антонио взял с прилавка свечу, но не решался вложить ее в распухшую руку утопленника. Жоакин сказал:
— Чтобы вырасти, ему нужно было утонуть…
Толстяк шептал заупокойную.
— Бедняга! Никого-то у него не было…
Посетители подходили посмотреть на мертвеца. Женщины, едва взглянув, отшатывались в ужасе. Сеу Антонио так и стоял со свечой: никто не отваживался дотронуться до трупа. Тогда Антонио Балдуино взял свечу и подошел к телу товарища. С трудом раздвинув его разбухшие пальцы, он вложил в них свечу и обвел взглядом столпившихся людей.
— Он был один, как перст. Он все хотел отыскать дорогу домой, вот и бросился в море.
Никто не понял слов Антонио. Кто-то поинтересовался, где жил Вириато.
В таверну вошел Жубиаба.
— Доброго вечера всем. Что тут у вас приключилось?
— Он все искал глаз милосердия, но так его и не нашел. И тогда он себя убил. У него не было ни отца, ни матери, не было никого, кто хоть раз бы о нем позаботился. Он умер, потому что так и не увидел глаз милосердия…
Жубиаба заговорил на языке наго, и как всегда непонятное это бормотание заставило всех содрогнуться.
Толстяк подробно, со слезами в голосе рассказывал историю Вириато Карлика одному из посетителей. Однажды, если верить его рассказу, Карлику явилась женщина в лиловых одеждах в окружении трех ангелов… Это была его покойная мать, и она звала его к себе на небеса.
— Вот он и бросился в воду.
Антонио Балдуино смотрел на погибшего, и вдруг ему почудилось, что все, кто был в таверне, исчезли и он остался один на один с мертвым телом. Ужас охватил его. Нечеловеческий ужас. Он весь похолодел, зубы у него стучали. Перед его глазами проходили все: сошедшая с ума старая Луиза, зарезанный Леополдо, Розендо, звавший мать в бреду, Филипе Красавчик под колесами автомобиля, безработный Салустиано, утопившийся здесь же в порту, и вот теперь Вириато Карлик, его тело, в котором звенят, словно погремушки, прожорливые рачки.
И он подумал, что все они так несчастны — живые и мертвые. И те, что только еще должны родиться. И он не знал, почему они так несчастны.
Штормовой ветер, налетев, погрузил во тьму «Фонарь утопленников».
