Вскоре после того, как схимница перешла жить в келлию к матери Арсении, к ней перешли и прежние келейницы схимонахини: Агафия Прокопьева и м. Рипсимия. Жизнь их текла мирным порядком. "Наша келлия не только монашеская, но и схимническая, - говорила Ардалиона. - Если монаху нужно иметь общение с другими только по крайней нужде, то схимнику и говорить даже, кроме этой потребности, не следует". Так в уединении, молитве, созерцании и полном повиновении старице жили они пять лет. Из посторонних редко кто приходил к ним. Если же кто из сестер и зайдет бывало, ее приветствуют, спросят о деле, но не угощают и ни о чем постороннем не разговаривают. Даже между собою они редко говорили: все жили безмолвною жизнью схимницы. "Эти годы совершенного духовного подвига и уединения я считаю лучшими годами своей жизни", - говорила впоследствии не раз мать Арсения.
По вечерам Арсения читала схимнице отеческие книги, причем последняя часто объясняла прочитанное и иногда так воодушевлялась беседой, что, слушая ее, мать Арсения не раз просила позволения позвать и остальных келейниц. "Мне совестно и прискорбно, - говорила она, - одной слушать такое дорогое слово; мне хотелось бы созвать весь мир, чтобы все, слушая и чувствуя силу этого спасительного слова, видели и наслаждались этим". "Ну и что же из этого будет? - отвечала ей на это схимница. - Слышали многие мое слово, но не приняли его к сердцу. Они слушают меня как приятную музыку, а исполнить мое слово не могут; без исполнения же они и не поймут его; ведь только то слово усваивается и понимается, которое исполняется, а иначе оно может быть поругано". Так, действительно, и случилось впоследствии. Вот в каких словах передает сама мать Арсения об этом в составленном ею жизнеописании схимницы Ардалионы. "Действия страстей самых тонких не могли скрываться от прозорливого ока матушки-схимницы. Указывая на эти страсти, живущие в сердце, она давала приходящим совет выходить из них (то есть из страстей), достигать чистоты сердца, чего единого ищет от нас Господь. Своим словом, как мечом, она действовала на душу ближнего, отсекая ее нечистоту, действовала и делом, ставя иногда в такое положение, что или надо отказаться от собственного самолюбия или другой какой страсти, или же потерять руководительницу. Не понимая ее высокого слова (высокого по своей духовности) и чувствуя необыкновенную муку сердца при отсечении прирожденных ему страстей, некоторые колебались в вере в руководительницу, считая то, чему она учит, несогласным с учением Церкви. Схимница, не придавая особой важности внешним подвигам, говорила: "Главною целью искания должны быть добродетели. А чтобы приобресть их, надо искоренить страсти и всю плотскую нечистоту: нелегко это - надо трудиться даже до смерти, надо подвизаться добрым подвигом даже до отречения своей души". Слово это было жестоко, а действие по этому слову еще жестче казалось тем, кто не хотел полного отречения от себя. Явилось неверие к самому слову, непонимание его, потом поношение его. Смутившеюся была одна монахиня К., смутившаяся по своей простоте, но смущение она передала всей обители. Горячей вере близких учениц никто не последовал, а смущение все приняли и все поверили ложному толкованию непонятого слова".
Может быть, это общее смущение было причиною того, что игумения Вирсавия запретила сестрам монастыря всякое общение с келлией схимницы Ардалионы. Глубоко скорбела мать Арсения о таком отчуждении сестер. Гораздо позже, в преклонных годах своей жизни, вспоминая об этом, она говорила одной из своих близких учениц: "Многие, слушая слово покойной схимницы и мое, принимали с радостью, но когда это живое слово начинало действовать по себе, когда приходилось на опыте, поступая по слову, бороться со страстями, находившимися в сердце, прежде даже незамечаемыми, тогда они бросали все, уходили и говорили: "Это учение еретическое, оно помрачает и отягощает". Они старались предать его забвению, входили в свою обычную жизнь и опять чувствовали себя легко. Скажи мне, можно ли назвать ересью учение, основанное на Евангелии и согласное со всеми отцами Церкви?"
