— Думаешь, пора?
— Что ты в лавочке своей высидишь, со своими прожектами? Идеи гениальные не каждый год рождаются, а кусать надо! Что ты дождешься-то там, если даже Орфеич, со всеми пыльными-мыльными, не больше двухсот имеет?
Сам Леха давно уже «в ящик сыграл», определился в солидное место, где оклады не зависят «от всякой там гениальности», как он выразился.
— Командировочные! Премиальные! Наградные! И дома никогда не бываешь — семье подспорье! Ну, хочешь, завтра же о тебе поговорю?
Очаровательные наши дамы как бы не слушают, мнут перед зеркалом какую-то тряпку, но тут застыли, я вижу, ушки навострили...
— Но это ж отказ будет, ты понимаешь, от всяких попыток сделать что-либо свое!
— Кому это нужно — «твое»! — с горечью Леха говорит. — Жило человечество без «твоего» и дальше проживет.
Попили чаю с козинахом, — Дия научилась варить такой козинах: зубы у гостей мгновенно слипаются, до конца вечера все молчат. Только в прихожей уже, нас провожая, Дия говорит мне ласково, как близкому своему:
— И ты, видно, такой же, как мой!
— Какой — такой?
— Тоже как следует шарф на шею не можешь намотать!
— Ну почему же? Наоборот! Я лучший в мире наматыватель шарфа на свою шею!
Потом мы ехали молча домой, — жена, отвернувшись, в черное окно трамвая смотрела.
— Ну, слышала? — наконец я ее спросил.
— Слышала! — сощурившись и выпятив подбородок, ответила она. — Но ты ведь, конечно, не согласишься на это. Тебе, главное, несуществующий свой гений лелеять... ждать, пока свалится на тебя какой-то неземной шанс. А как семья твоя живет, тебе безразлично, что у других все есть, а у нас ничего! — она заплакала.
— Ну ладно уж! — не выдержав, сказал я. — Подумаем!
Хотя чего, собственно, думать? Все ясно уже!
На следующий день я к Лехе в контору проник, — почти полдня пробивался.
Леха в кабинете своем меня принял, заставленном почему-то железными шкафами.
— Ну правильно, старих! — дружески мне говорит. — Мы тут с тобой такого накрутим!
По плечу хлопнул, — начальник-демократ!
И началась новая моя жизнь!
Приезжаешь с папкой чертежей в какие-нибудь Свиные Котлы, выходишь из маленького деревянного вокзала, на автобус садишься... Автобус километра через полтора проваливается, как правило, в яму.
Все привычно, спокойно заходят сзади, начинают выталкивать автобус из ямы. Вытолкнули — автобус взвыл радостно и уехал.
— Ничего! — спутник один мне говорит. — Это бывает! Японцы говорят — пешком надо больше ходить!
Идем километров пять, постепенно превращаясь в японцев.
В гостинице, естественно, мест нет. Дежурная говорит:
— Но скажите хоть, кто вы такой, что мы должны места вам в гостинице предоставлять?!
— Я мнс! — гордо говорю.
— Майонез? — несколько оживилась.
— Мыныэс! — говорю. — Младший научный сотрудник!
— А-а-а! — с облегчением говорит. — Таких мы у себя не поселяем. Были бы вы хотя майонез, другое дело!
Что ж делать-то? Куда податься? Где-то должна быть тут жизнь, бешеное веселье, шутки, легкий непринужденный флирт?
Нахожу наконец «Ночной бар» — большой зал, и, что характерно, царит в нем мертвая тишина.
— Тут, — спрашиваю, — бешеное веселье бурлит?
— Тут-тут, — говорят. — Не сомневайся!
Называется — ночной бар, а практически, я понял, сюда только те идут, кому ночевать негде: транзитники, командированные и т. п. Добираются из последних сил, ложатся лицом на стол и спят.
Глубокий, освежающий сон.
Вдруг драка!
Подрались дворники и шорники! Шестеро дворников и семеро шорников! Встаю с ходу на сторону дворников, обманными движениями укладываю двух шорников. Становится шесть дворников, пять шорников. Тут же встаю на сторону шорников, обманными движениями укладываю двух дворников. Становится четыре дворника и пять шорников. Тут же встаю на сторону дворников.
Появляются дружинники, говорят: «Пройдемте!»
Приводят в отделение. Скамейка. Перед ней стол, покрытый почему-то линолеумом.
Лег на него лицом. Глубокий, освежающий сон.
Тут загудело что-то. Отлепил лицо от линолеума, гляжу — над кожаной дверью надпись зажглась: «Войдите!»
Вхожу. Сидит капитан. Стол почему-то покрыт уже паркетом.
— Ну что? — говорит. — Допускали ироничность?
