Подтеплело в животах и в душах. Перекурили у кого чем было, выбили снег из-за голенищ и протолкали «пищевоз» до проселка, там выдохлись, еще раз перекурили, отчистились, как смогли, от грязи и побрели через поле к месту раскопа.
Пора было пробивать вторую траншею, на этот раз – вдоль нитки. Чтобы выдернуть сам кабель – толщиной в руку, в толстой свинцовой рубашке – из траншеи на поверхность земли, следовало освободить двадцать метров его длины.
Пока работали, в раскоп натекла черная вода. Еще раз перекурили. Старослужащий Шепель назначил добровольцев, рядовых Матвеева и Беридзе. Не сильно возражая – а что сделаешь, служба, – добровольцы скинули бушлаты, закатали по плечо рукава гимнастерок, прыгнули и погрузили руки в жидкую грязь.
Ничего, сказал себе рядовой Матвеев, дрожа от холода. Ничего. Нормально.
Нащупали твердую кишку кабеля. С громкими матерными выкриками выдернули нитку из траншеи, подняли вверх, насколько смогли, а там уже прочие воины ухватились, навалились, потянули, выругались, поперек траншеи споро бросили лопаты, и на них лег кабель, весь в мокрой черной глине, смахивающий на щупальце кошмарного фантастического осьминога.
Здесь всем приказали отдыхать, и в бой вступил старослужащий Шепель. Быстро найдя место обрыва, он перерезал кабель ножовкой. Обнажились пятьдесят телефонных пар: плотный пучок медных проводов. Боец Беридзе, к восторгу остальных, привел в действие специальное оборудование: зажег две керосиновые паяльные лампы, организовал кострище и в двух котелках стал нагревать свинец и гудрон. Прочие воины сгрудились подле тепла.
Костерок проигнорировали только старослужащий Шепель и прапорщик Королюченко. Они вооружились полевыми телефонами и принялись прозванивать пятьдесят пар – сначала на запад, в сторону гарнизона N, а потом на восток, в сторону гарнизона NN. Ударяя длинным тонким щупом по вееру из медных обрезков, прислушиваясь к шумам в трубках, переговариваясь с двумя телефонистами (один сидел возле шкафа в N, второй – в NN), они наконец соединили одну за другой все пятьдесят линий. Срастили провода. Поверх каждой скрутки надели гильзу из промасленного картона. Теперь место ремонта кабеля надо было запаять в свинцовую колбу герметично и сверху обильно изолировать расплавленной смолой, после чего опустить кабель в яму и прикопать.
Тонкая работа заняла несколько часов.
Наступил вечер, и бойцов посетила идея ужина.
Тут взгрустнули все, особенно – рядовой Матвеев.
Полгода назад служба в рядах Вооруженных сил представлялась ему в несколько ином свете. Он рассчитывал на марш-броски, стрельбу из автомата и метание ножа, а никак не на бесконечное рытье канав как вдоль, так и поперек нитки. Он мрачно ожидал кровопролитных драк со старослужащими, но те ограничивались в основном дежурными подзатыльниками, получая, в свою очередь, такие же подзатыльники от офицеров; офицеры же трепетали перед командиром части – он подзатыльников не раздавал, но попасться ему на глаза было равносильно сотне самых болезненных подзатыльников; дисциплина то есть держалась не на подзатыльниках, а на непрерывном всеобщем желании как можно скорее выкопать очередную канаву вдоль нитки, после чего добраться до казармы, пожрать и уснуть.
Рядовой Матвеев крупно трясся от холода и завидовал тем, кто курит. Ему казалось, что табак согревает. Он, возможно, даже заплакал бы – до того ему было жаль себя, любителя позагорать, поплавать и полистать журнал с картинками, сейчас вынужденного месить ледяную жижу на пронизывающем ветру, в чистом поле, в тысяче километров от теплой маминой кухни, где на столе всегда стоит вазочка с конфетами.
Мокрые подштанники прилипли к бедрам. Хотелось помочиться – но как расстегнуть пуговицы штанов негнущимися, покрытыми коркой глины пальцами? Хотелось выругаться самыми ядреными ругательствами, огласить серую метельную равнину жалобным воплем солдата, которому предстоит еще полтора года копать как вдоль, так и поперек нитки, но пыхтящие рядом бойцы Шарафутдинов, Беридзе и Абрамян, не говоря уже о старослужащем Шепеле, молчали, и он не желал проявлять слабость.
