— Заткнись, — говорит Муська. — Балабол. — А потом выдавливает, выталкивает из себя с трудом: — Небось никогда, никогда… не позвонишь?! Небось не увижу… — И совсем уже тихо, я догадался: — Мне бы лишь бы видеть…
— Муська, Муська, — испугался я, разом утеряв всё своё красноречие. — Прости, Муська.
Теперь мы молчим оба. Вкусный запах шиповника щекочет в носу и в глазах.
— Да ты не жалей меня, — Муська вскидывает голову, — я ведь посчастливее тебя.
Недоверчиво смотрю на Муську. Она улыбается, хотя щёки ещё мокрые.
— Ты хоть ровесник мне… — Она осеклась.
От её глупости мне вдруг стало полегче, жалость к Муське пропала, и я сказал великодушно:
— Ты вот что, звони… как захочешь.
Муська снова засмеялась:
— Куда? К пригорку перед пятым подъездом дома номер одиннадцать по Голубиной улице?! Кстати, к твоему сведению, Тоша разводится с мужем.
— Что?!
Если бы Муська ударила меня или встала на голову, или заявилась к моим родителям якобы с моим ребёнком и наговорила бы им про меня разной нелепицы, я удивился бы меньше.
Почему Муська называет её «Тошей»? Как смеет?! Откуда взяла, что Тоша разводится? Обе новости для меня одинаково оглушительны.
Но расспрашивать ни о чём не смог, попятился от Муськи.
Метро, электричка, пятаки, билеты проскочили мимо сознания. Снова стал соображать лишь на жёлтой от лютиков поляне. Никогда не видел столько лютиков сразу!
Уселся прямо в лютики, потому что ноги внезапно ослабли — кончился бег от Муськи и от странных новостей. О том, что разводится, вроде даже не думаю, как запросто выскочило из Муськи — «Тоша»! Может, ребята так и зовут её, только при мне помалкивают?!
Солнце печёт голову, у меня нет сил уйти в тень, хотя тень кругом: под кустами, окружившими поляну с одной стороны, и под широко разросшейся небольшой ёлочкой, и под громадной лапой старой ели, сверху укрывшей ёлочку, и под богатой ветвью дуба, пологом раскинувшейся над поляной. А я сижу на солнцепёке, окружённый ядовитыми лютиками, смотрю, как блестят их лепестки, и понимаю: с этой поляны стартует моя новая жизнь, совсем другая, чем до сих пор.
Кем стать — математиком, художником? А может, биологом? Тайные мои, глупые детские сны после книжек Бианки и «Маугли»: я окружён зверями и деревьями, изучаю их язык, и причины долголетия деревьев, и мир муравьёв. Мне всегда чудилось, что мы в тесной связи с ними, и Тоша подтвердила: да, мы в тесной связи со звёздами и вот с этой природой.
«Тоша разводится с мужем» — Муськин голос рябью прошёл по лютикам. «Разводится с мужем»! Это значит: Тоша будет свободна. Тоша будет одна. Одна?!
Но, когда до меня дошла, наконец, эта новость, пал ливень. В секунду я насквозь промок и застучал зубами. Удар грома повышиб все мысли из головы. Молния разверзла в небе кровавую пропасть, как на придуманной мной картине.
Сама природа против меня. Учит склонить голову, не врываться в чужую жизнь, останавливает: знай своё место! Она бьёт меня грохотом. Вот сейчас пронзит молнией и превратит в горстку пепла. И не будет никакого начала, никакой Тоши. «Не смей дерзать!» — ставит она меня на место. И я, словно я невежественный дикарь, покорно ползу под надёжную широкую лапу ели, под защиту дерева. С меня течёт — парадная рубашка, парадные брюки тянут своей тяжестью вниз, к земле.
«Господи! — шепчу я в страхе. — Спаси!»
Я трус. В этом надо, наконец, признаться, хотя бы самому себе. Я боюсь темноты, боюсь пропастей небесных и земных, меня никаким калачом не заманишь в горы, но больше всего я боюсь грозы. Боюсь с детства, с тех пор как на даче удрал от родителей и случайно оказался один в поле. Около меня в землю ушла молния, и сухой стожок вспыхнул лучинкой и сгорел в одно мгновение. Я надолго онемел. Навсегда во мне поселился липкий страх беспомощности, когда чётко осознаёшь: ты — ничто, букашка, тебя легко уничтожить, и лишь случайность может охранить от этой смерти сегодня, чтобы завтра подвести к тебе смерть другую. Я боюсь смерти. И не вижу смысла в жизни.
Я трус. Прибился к самому стволу и дрожу. Здесь безопасно, молния сюда добраться не может, вон сколько веток ей придётся сжечь на пути, прежде чем она сожжёт меня: ель старая, густая, высокая — метров двадцать, не меньше, и дуб припал к ней близко — защитой. Но я ничего не могу сделать с собой, дрожу, как последнее ничтожество.
