Сейчас мне стыдно вспоминать о тех двадцати пяти рублях, которыми папик откупился от меня, он зря сделал это, я бы и так смолчал.
Конечно, двадцать пять рублей оказались для меня целым состоянием. Тогда я только поступил в шестой класс художественной школы и хотел понравиться ребятам: всю нашу как-то сразу сколотившуюся компанию — Рыбку, Тюбика, Сан Саныча, Волечку, Муську, ещё человек пять — повёл в кафе-мороженое. Этак небрежно выложить официантке деньги за всех и небрежно сказать: «Сдачи не надо», как говорит папик, когда мы семьёй обедаем в ресторане! Да ещё и жест такой сделать — широкий круг описать рукой: я совсем как папик!
Сейчас мне стыдно. Предательство стоило двадцать пять рублей — ведь я невольно вместе с папиком столько лет предаю маму!
Конечно, сейчас я понимаю, отец не волен в своих чувствах, как и я. Ну заставь меня любить Муську! «Сравнил!» — злюсь я на себя и ору что есть мочи:
— Мама! Ма-ма! Ма-ма!
И мама бежит — как в детстве, на первый зов. Садится ко мне на кровать, обе маленькие ладошки кладёт на лицо, как в детстве. Она молчит, боится спросить, почему я посреди дня завалился «в койку», и я спешу её успокоить:
— «Пять» я получил, мама, не мучайся. Извини, что не позвонил, закрутилось всё!
— Слава богу! — говорит мама, а глаза мокрые. Что это все они взялись сегодня реветь?! И Муська, и Тоша, и даже мама. — А я не пошла обедать, всё ждала: позвонишь. Уж решила, случилось что-то с тобой, сердце весь день не на месте.
«Случилось, случилось, мама! — кричу я про себя. — Ещё как случилось!» Но я не говорю ничего маме и гоню от себя Тошино перекошенное ненавистью и одновременно беззащитное её лицо, не её, совсем чужой голос: «Уходи! Никогда, никогда не смей…» Мне тепло, надёжно в маминых ладонях, я целую их и говорю:
— Прости меня, экзамен, гроза… ночью спал плохо…
— Да, да, — кивает мама, — я понимаю, ничего, слава богу, позади. Ещё один, и ты кончишь школу. Подумать только!
— А пожрать дадут сегодня? — ненатурально весело спрашивает папик. Всё последнее время ловлю себя на том, что голос у него фальшив, как фальшивы два передних зуба, выбитые когда-то в драке шпаной, фальшивы взгляды — этакие сладко-приторные, патокой растекающиеся по мне и по маме. А ведь мама считает себя счастливой, а ведь мама считает отца уникальным мужем!
Сжимаю мамины руки, вкладывая в это пожатие и всю свою любовь к маме, и свою вину перед дедушкой и перед ней за последние два года, полные лишь непонятным чувством к Антонине Сергеевне, и отцовскую вину перед мамой, и свою вину перед мамой за его любовницу. Не знаю, что ещё сделать, чтобы мама почувствовала, как я сейчас с ней, как чувствую её и что я готов сделать всё, чтобы ей было спокойно.
— Сынок мой, — говорит мама и недоверчиво улыбается. Ещё блестят влагой глаза, ещё в углах губ мокро, но мама улыбается. — Сынок мой!
— А пожрать дадут мне в самом деле? — спрашивает снова отец.
Если бы не наше с ней сейчас молчаливое общение, мама давно вскочила бы и понеслась на кухню греть еду, но мы с ней сейчас так вместе, что это «вместе» нельзя, невозможно прервать, и мама не бежит на кухню, и даже не отвечает папику, она припадает ко мне, и мы с ней замираем в общем дыхании.
Но вдруг я чувствую, что фальшив так же, как мой папик, вовсе не мама мне сейчас нужна, потому что, растворившись в маминой любви, я забываю о маме — снова бледное Тошино лицо, детские плечи с острыми ключицами, родинка во впадине под ключицей, снова меня словно к току подключили.
Мама вдруг встаёт, чуть быстрее, чем нужно было бы после нашего взаиморастворения. Неужели она, своей любовью, почувствовала, что я не с ней, и обиделась?!
А потом мы сидим на кухне и едим суп. Суп с клёцками. Мама сделала клёцки для сытости. Я давлюсь ими, пытаясь скрыть от мамы, что они мне не нравятся.
— Окончание школы полагается отмечать. Может, сходим в ресторан? — бодро говорит папик. А мне становится не по себе: вдруг папик ждёт окончания школы, поступления в вуз, чтобы бросить маму и сойтись со своей Геленой?! — Если хочешь, Гришка, пригласи девушку. Наверняка у тебя уже есть подружка! Потанцуем!
