Около крокета под старым кленом у меня кладовая — ямка, в которой вделан ящик с крышкой, застеленный соломой. Крышка захлопывалась, сверху я заваливала ее сухими сучьями.
Выбрав десяток самых лучших яблок, я бежала к мисс Вельш. Мисс Вельш ела яблоки медленно, со вкусом, очищая кожу десертным ножом и отрезая ломтики. Она приходила в ужас, когда я поглощала одно яблоко за другим, не оставляя ничего, ни кожи, ни середки.
— Саша, — говорила она спокойно, — я считала, что вы сегодня съели шестьдесят четыре яблока!
Я была наивна, доверчива и очень смешлива. Достаточно было пустяка, чтобы я смеялась до слез, до боли в боку, не в силах остановиться.
— У Саши какой-то бессмысленный смех, — говорила мам?.
— Ну, ну, смейся! — говорила Таня, показывая мне палец.
Палец казался мне таким нелепым, смешным, что я хохотала до упаду.
Миша всегда старался рассмешить, когда у меня был полон рот воды или чая. Чтобы вызвать общую веселость, достаточно было заговорить о карете.
Карета эта с незапамятных времен стояла в сарае и постепенно врастала в землю. Это была та самая карета, в которой когда-то родители ездили в Москву. Когда хотелось посмеяться, кто-нибудь из мальчиков начинал:
— Мам? а мам? надо бы карету вытащить!
Мам? не понимала нашей веселости и относилась к делу совершенно серьезно, что смешило нас еще больше.
— Да, я все забываю сказать приказчику.
— Мам? надо поскорее, а то она так увязла, что ее и не вытащишь…
Карету забывали, а через некоторое время Миша снова начинал:
— Мам? а мам? надо бы карету вытащить…
— Ха, ха, ха!..
У меня болел живот от смеха.
— Ну что смешного? Лучше бы напомнили приказчику сказать, — говорила мам?.
Наконец совершилось чудо. Карету вытащили. Подкладывали ваги, оглобли, приподнимали, раскачивали, кряхтели, запрягали лошадей. Теперь она стояла среди двора громадная, с широкими козлами, обитая внутри атласом, страшная в своем величии и бесполезности.
— Неужели в Москву ездили? — спрашивала я.
В боковых стенках были отделения для вещей, а в сиденье под подушкой круглая дырочка. В первый раз, когда я приподняла подушку в присутствии кучера, даже неловко стало…
Летом карету поливало дождем, палило солнцем, зимой засыпало снегом.
— Мам? а мам? — говорил Миша, — надо бы карету продать!
И мам? деловито отвечала, не понимая шутки:
— Да, правда, а то стоит среди двора, мешает…
Проходили месяцы.
— Мам? а мам? надо бы карету…
— Ах, отстаньте, пожалуйста!
Наконец пришел кузнец; кучер показал ему карету.
— Ты только посмотри, рессоры-то какие…
— Да что толку-то, куда же теперича такие! Уж очень здоровы!
Кузнец купил карету за десять рублей и тут же на месте ее разорил.
В то время много бывало у нас "темных". Это были совсем особенные люди, не похожие на других, — мрачные, тихие, с приглушенными голосами, вечные постники, всегда плохо одетые, со специфическим запахом пота, дегтя и грязи. Мам? терпеть не могла "темных" и, как могла, не пускала их наверх, в залу, они проходили прямо в кабинет к отцу.
Среди "темных" были случайные, проходящие, но были и связанные с отцом долголетней дружбой. В 1895–1896 годах недалеко от Ясной Поляны в маленьком, запущенном имении Деменка жили Чертковы. Черткова, большого, красивого человека с аристократическими манерами, уверенного и спокойного, я всегда боялась. Я не представляла себе, что можно его в чем-нибудь не послушаться. У меня сжималось сердце, когда Чертков хмурил свои красивые, изогнутые брови, большие глаза его темнели от гнева. В этих глазах, в узком лбу, в горбатом римском носе было столько властности, столько силы, что люди невольно ему подчинялись.
Я наблюдала, как все "темные", кроме старушки Шмидт, боялись его. Чертков царствовал над толстовцами. И если некоторые из них слабо сопротивлялись, стараясь проявить некоторую самостоятельность, — это были лишь жалкие попытки. В его присутствии они стушевывались и робко на него взглядывали, ища одобрения.
Опрощение не шло к Черткову так же, как одежда, которую он носил. Она сидела на нем нескладно, мешком, особенно странно было, когда он надевал длинную, ниже колен блузу, иногда ярко-красного цвета.
