— Время не циклично, — сказала она доктору Келлету. — Время — это… новые письмена поверх старых.
— Вот как, — сказал доктор Келлет. — Обидно.
— А воспоминания подчас оказываются в будущем.
— Ты многое повидала на своем веку, — сказал он. — Это нелегкий груз. Но твоя жизнь еще впереди. Надо жить.
Он отошел от дел и больше не практикует, объяснил доктор Келлет, а сюда приехал как рядовой посетитель.
В этом санатории она чувствовала себя пациенткой с легкой формой чахотки. Днем сидела на солнечной террасе и без конца читала книги, а санитары привозили ей на тележке еду и питье. Гуляла в саду, вежливо беседовала с терапевтами и психиатрами, болтала с другими пациентами (во всяком случае, на своем этаже; буйных держали под самой крышей, как миссис Рочестер>{202}). У нее в палате всегда стояли свежие цветы и ваза с яблоками. Пребывание здесь обходится недешево, думала она.
— Это же, наверное, очень дорогое место, — сказала она Хью, когда он в очередной раз приехал ее навестить.
— Оплату взяла на себя Иззи, — ответил Хью. — Она сама настояла.
Доктор Келлет задумчиво раскурил пенковую трубку. Они устроились на террасе. Урсула подумала, что охотно провела бы здесь всю оставшуюся жизнь. В дивном равновесии.
— «Если у меня есть дар пророчества или мне доступны всякие тайны и всякое знание…» — начал доктор Келлет.
— «…или у меня такая вера, что я могу горы передвигать, а любви нет, — я ничто»,>{203} — подхватила Урсула.
— Любовь по-латыни может обозначаться словом caritas. Да ты и сама, наверное, это знаешь.
— Я наделена caritas, — сказала Урсула. — Но почему вы цитируете Коринфян? Мне казалось, вы буддист.
— О нет, я ничто, — сказал доктор Келлет. — И одновременно — все, — добавил он (по мнению Урсулы, слишком лапидарно). — Только вот вопрос: в достатке ли у тебя?
— В достатке ли — чего? — Она утратила нить беседы, но доктор Келлет занялся своей трубкой и не ответил.
Как раз в это время подали чай, и разговор прервался.
— Шоколадный торт получается у них отменно, — сказал доктор Келлет.
* * *
— Поправила здоровье, медвежонок? — Хью бережно усаживал ее в «бентли» — он приехал за ней на машине.
— Да, — сказала она, — полностью.
— Вот и славно. Поедем домой. Дом без тебя — не дом.
* * *
Столько драгоценного времени потрачено впустую, зато теперь появился план, думала она в Лисьей Поляне, лежа в своей постели. Для осуществления этого плана, конечно, требовался снег. Серебряный заяц, танец зеленых листьев. И кое-что еще. Немецкий язык, а не латынь с древнегреческим, затем курсы стенографии и машинописи, не помешают и начатки эсперанто — на тот случай, если утопия сбудется. Вступить в местный стрелковый клуб, подать заявление на какую-нибудь конторскую должность, немного поработать, скопить денег — как заведено. Не привлекать к себе внимания, следовать совету отца, пока еще не высказанному: «Не высовывайся и не светись». А потом, когда она подготовится, ей вполне хватит средств, чтобы жить дальше, в самом сердце зверя, из которого нужно вырвать черную опухоль, что росла с каждым днем.
А в один прекрасный день она пройдет по Амалиенштрассе, остановится у фотоателье Гофмана, поглазеет на выставленные в витрине «кодаки», «лейки» и «фойхтлендеры», откроет дверь — и звон колокольчика сообщит о ее появлении девушке за прилавком, которая, вероятнее всего, скажет Guten Tag, gnädiges Fräulein или Grüss Gott, потому что в тридцатом году люди еще будут говорить Grüss Gott и Tschüss, а не рявкать при любом удобном случае: «Хайль Гитлер!», вскидывая руку в нелепом салюте.
А Урсула протянет ей допотопный ящичный фотоаппарат «брауни» и скажет: «У меня почему-то не получается зарядить пленку», на что бойкая семнадцатилетняя Ева ответит: «Разрешите, я посмотрю».
От этих благих помыслов заходилось сердце. Урсулу окружала неотвратимость. Сама она была и воительницей, и сверкающим копьем. Ее меч поблескивал во мраке ночи, пика света вспарывала темноту. В этот раз ошибок быть не должно.
Пока все спали и дом молчал, Урсула, выбравшись из кровати, залезла на стул у открытого мансардного окошка спальни.
