Остаток дня и всю ночь я просидел на плоту, не спуская с него глаз. Мы ни словом не перемолвились. Он запросто мог бы обрезать веревку и от меня отделаться. Но – нет. Я оставался с ним – как живой укор совести.
Утром я подтянул плот к шлюпке – прямо у него на глазах. Я был совсем без сил. Он ничего не сказал. Я держался спокойно. Он поймал черепаху. Дал мне напиться ее крови. Потом разделал ее и положил для меня на среднюю банку лучшие куски. Я поел.
Потом мы схватились, и я его убил. На лице его не отражалось ничего – ни отчаяния, ни гнева, ни страха, ни боли. Он сдался. Он позволил себя убить, хоть и не без борьбы. Он понял, что зашел слишком далеко – даже по своим скотским стандартам. Он зашел слишком далеко и не хотел больше жить после этого. Но вины за собой не признал. Ну почему нам так трудно свернуть с пути зла?
Нож все это время лежал на виду – там же, на средней банке. Мы оба это знали. Он мог бы сам его взять – с самого начала. Он же сам его туда и положил. Я схватил нож. Ударил его в живот. Он скривился, но не упал. Я выдернул нож и ударил еще раз. Полилась кровь. Но он все стоял. Только голову приподнял – и посмотрел мне прямо в глаза. Может, он хотел этим что-то сказать? Думаю, да, – и я его правильно понял. Я ткнул его ножом в горло, у кадыка. И он сразу рухнул как подкошенный. И умер. Без единого слова. Не было никаких предсмертных речей. Только кашлянул кровью – и все. Чудовищная сила инерции у ножа: стоит ему прийти в движение – уже не остановишь. Я все бил и бил его этим ножом. Боль в потрескавшихся ладонях унялась от его крови. С сердцем я долго возился: столько всяких трубок пришлось перерезать, чтобы его наконец вытащить! Но оно того стоило – оказалось куда вкуснее черепах. Я и печень съел. И срезал здоровенные куски мяса.
Он был настоящий злодей. Но куда хуже другое: он столкнулся со злом во мне – с эгоизмом, гневом, жестокостью. Теперь мне с этим жить – и никуда от этого не деться.
Пришло время одиночества. Я обратился к Богу. И выжил.
[Долгая пауза.]
– Ну, что? Так лучше? Есть тут такое, во что вам трудно поверить? Или опять хотите, чтобы я что-нибудь изменил?
Г-н Чиба: – Какая жуткая история.
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: – А вы заметили, что и у зебры была сломанная нога, и у этого тайваньского матроса!
– Не-ет…
– А гиена отгрызла зебре ногу точь-в-точь, как этот кок отрезал ногу матросу.
– Ох-х-х… Окамото-сан, и как вы только все замечаете?!
– А тот слепой француз из другой шлюпки – помнится, он сознался, что убил мужчину и женщину.
– Да, точно.
– А кок убил матроса и мать мальчишки?! – Вот это да! – Много общего у этих историй.
– Значит, тайваньский матрос – это зебра, мать – орангутан, а кок… а кок – гиена. Выходит, что сам он – тигр!
– Да. Тигр убил гиену – и того слепого француза. Точь-в-точь, как он убил кока.
Пи Патель: – У вас не найдется еще шоколадки?
Г-н Чиба: – Сейчас. Вот!
– Спасибо.
Г-н Чиба: – Но что же все это значит, Окамото-сан!
– Понятия не имею.
– А остров? И кто такие сурикаты?
– Не знаю..
– А эти зубы? Чьи же зубы он нашел на дереве?..
– Не знаю. Что я, по-вашему, в голове у этого мальчишки сижу?
[Долгая пауза.]
Г-н Окамото: – Извините меня за навязчивость, но все-таки… не говорил ли кок чего-нибудь о том, как затонул «Цимцум»?
– В этой другой истории?
– Да.
– Не говорил.
– Не упоминал ли он каких-нибудь событий, произошедших рано утром второго июля? Событий, которые могли бы объяснить случившееся?
– Нет.
– Не заходила ли речь о каких-нибудь неполадках в машине или о физических повреждениях корпуса?
– Нет.
– А о других судах или иных объектах на море?
– Нет.
– Хоть чем-то он мог объяснить крушение «Цимцума»?
– Нет.
– А не говорил ли он, почему не послали сигнал бедствия?
– А если бы и послали? По моему опыту, когда тонет ржавая третьесортная посудина – если это, случаем, не танкер, способный угробить целую экосистему, – всем плевать, никто о ней и не вспомнит. Спасайся как можешь.
– Когда в «Ойка» заметили неладное, было уже слишком поздно. Для воздушных спасателей – слишком далеко. Суда в секторе были оповещены. Но никто ничего не видел.
