Лейтенант Манечкин видел и могильный холмик, и эту надпись, сделанную торопливой рукой, но несколько минут ему казалось просто невероятным, чудовищно несправедливым, что отца вдруг не стало, что из четырех мужчин, год назад бывших в их семье, пока лишь они с Ростиславом уцелели. Хотя насчет брата — это еще на воде вилами писано…
А контр-адмирал скупо рассказывал непривычно глуховатым голосом:
— Он был ранен в руку. Осколок перебил плечо. Ну, как и полагается в подобных случаях, гипс был наложен. Он, гипс этот, скорее всего, и помешал твоему отцу выплыть, когда фашисты разбомбили госпитальный пароход… Обнаружили твоего отца аж в Куропаткинской воложке. По записи в медальоне опознали…
Тихо шелестят листвой дубки, словно уговаривают облегчить душу слезами. А где возьмешь их, те слезы, если злость к горлу подступила и душит, душит?..
А к Сталинграду, над которым зловеще нависла непроглядная туча черного дыма, идут новые десятки фашистских бомбардировщиков. Там и сейчас рвутся бомбы, снаряды и мины. Много бомб, снарядов и мин. Эхо тех взрывов хорошо слышно и здесь.
Контр-адмирал Чаплыгин, постояв еще немного с обнаженной головой, наконец попятился от могилы лично ему неизвестного солдата, оказавшись под защитой дубков, надел фуражку и сказал, стараясь голосом не порушить скорбную, волнующую тишину:
— Потом зайди. Дело есть.
До тошноты пусто и холодно было в груди лейтенанта Манечкина. Словно кто-то разом вырвал все оттуда, вырвал точно в то мгновение, когда он, Игорь Манечкин, понял, что стоит действительно у могилы отца. Пусто и холодно было в груди, но адмирал сказал, и он, пересилив себя, зашагал к штабному дебаркадеру; матросы, будто это было оговорено заранее, потянулись следом. Потому пошел, что твердо знал: без крайней необходимости адмирал сегодня не потревожил бы его.
Шел знакомой тропочкой и мимо тех самых дубков, которыми любовался не раз. И ничего этого сегодня не видел. Бесцветным, лишенным запахов и звуков стало для него сейчас все окружающее. Только этот холмик земли, оставшийся за спиной, был трагической реальностью. И фанерка с лаконичной надписью: «Ефрейтор Манечкин Анемподист Стахеевич»…
Метров сто не дошли до штабного дебаркадера — увидели бронекатер, недавно побывавший в яростном бою: и несколько свежих заплат пятнали его борта и рубку, и во многих местах на корпусе катера краска сгорела начисто.
На палубе этого израненного и обожженного бронекатера стояли контр-адмирал Чаплыгин, какой-то армейский генерал-лейтенант и еще двое без каких-либо знаков различия, но в начищенных хромовых сапогах, диагоналевых галифе и хорошего сукна гимнастерках. Эти двое, по всему чувствовалось, были здесь старшими, именно они наседали на адмирала, допекали его какими-то вопросами; генерал, похоже, пока с большим трудом придерживался нейтралитета.
Увидев Манечкина и его матросов, адмирал призывно замахал рукой и, когда, козырнув, лейтенант остановился в трех шагах от него, сказал с огромным облегчением, которое и не попытался скрыть:
— Он примет бронекатер. Уже сегодня. Сейчас. Он — Манечкин. Тот самый.
Лейтенант Манечкин, на которого сегодня обрушилось много самого разного, еще угрюмо молчал, осмысливая услышанное, а генерал, не тая радости, уже поспешил закончить неприятный ему разговор:
— Так и запишем: и этот бронекатер сегодня ночью тоже работает на переправе.
Прозвучали эти слова — начальство покинуло бронекатер. Тотчас из моторного отсека и носового кубрика вылезло несколько матросов. От них и узнали, что изуродован бронекатер три дня назад у села Рынок, где фашисты все же вышли к Волге; вот и случилось, что приказ командования — прорваться в Сталинград — бронекатер выполнил, но почти без половины личного состава и обгоревший, с пробоинами в бортах и рубке. А на переправах знаете какая сейчас свистопляска? Знаете, в какой цене там сейчас вообще каждая плавающая единица? А тут — новейший бронекатер стоит на приколе! Теперь понятно, почему здесь недавно такой шум был?
— Ты-то откуда знаешь про ту свистопляску, если ваш бронекатер и часа там не проработал? — подколол Красавин.
