Жизнь мародера - страница 8
Но это то, что показывали гостям. На самом же деле писавший текст 1950 — 54 годов держал перед глазами совсем другую книгу...
"Перед рассветом по широкому суходолу хлынул с юга густой и теплый весенний ветер"[23].
Ср.:
"<...> с юга со степного гребня, набегом шел теплый и мокрый ветер".
Это — "Поднятая целина". Книга 1-я, глава 26[24].
А вот снова "Они сражались за Родину", 1954:
"С хрустом стал оседать в оврагах подмерзший за ночь последний ноздреватый снег"[25].
Сравниваем:
"<...> с шорохом и гулом стал оседать крупнозернистый снег"...
Откуда? Правильно! — "Поднятая целина", книга 1-я, глава 26[26].
А вот еще из "Они сражались..." 1954 года:
"Острое бледно-зеленое жальце её пронизало сопревшую ткань кленового листа. <...> Поднялась, выпрямилась травинка <...>, упорно и жадно тянущаяся к вечному источнику жизни, к солнцу"[27].
Переворачиваем страницу все той же 26 главы 1-й книги "Поднятой целины":
"<...> острое зеленое жало травяного листика, отталкивая прошлогодний отживший стебелек, стремится к солнцу"[28].
Вот эдак, попросту, без затей — берется 26-я глава "Поднятой целины", и из нее тачается начало очередного романа...
Эти текстуальные совпадения в двух главах из двух разных романов обнаружил уже Герман Ермолаев[29]. Правда, он предпочитает именовать их не совпадениями, а аналогиями. А само бесстыдное передирание — угасанием таланта. Мол, писательская манера не изменилась, а способности уж не те... Ну, это понятно — Ермолаев считает, что Шолохов и "Тихий Дон" написал...
Так что не будем множить аналогичные примеры, а рассмотрим совсем иной аспект поэтики.
И начнем мы с самого начала: с куска романа, дошедшего до читателя самым первым — 5 мая 1943 года.
Рассказывает персонаж по имени Иван Звягинцев:
"Видишь рубец у меня на верхней губе? <...> На первое мая я и другие мои товарищи комбайнеры затеялись выпить. Собрались семейно, с женами, гуляем, гармошка нашлась, подпили несколько. <...>
Была на этой вечеринке одна барышня, очень хорошо "цыганочку" танцовала. Смотрю я на нее, любуюсь, и никакой у меня насчет её ни задней мысли, ни передней нет, а жена подходит, щипает за руку и шипит на ухо: "Не смотри!" Вот, думаю, новое дело, что же мне на вечере зажмурки сидеть, что ли? Опять смотрю. Она опять подходит и щипает за ногу, с вывертом, до глубокой боли: "Не смотри!" Отвернулся, думаю, чорт с тобой, не буду смотреть, лишусь такого удовольствия. После танцев садимся за стол. Жена против меня садится, и глаза у нее, как у кошки, круглые и искру мечут. А у меня синяки на руке и на ноге ноют. Забывшись, гляжу я на эту несчастную барышню с неудовольствием и думаю: "Через тебя, чертовка, приходится незаслуженно терпеть! Ты ногами вертела, а мне расплачиваться". И только я это думаю, а жена хватает со стола оловянную тарелку и со всего размаху — в меня. Мишень, конечно, подходящая, морда у меня всегда была толстая. Не поверишь, тарелка согнулась пополам, а у меня из носа и из губы — кровь, как при серьезном ранении.
Барышня, конечно, охает и ужасается, а гармонист упал на диван, ноги задрал выше головы, смеется и орет дурным голосом: "Бей его самоваром, у него вывеска выдержит!" Света я не взвидел! Встаю и пускаю ее, жену то-есть, по матушке. "Что же ты, говорю, зверская женщина, делаешь, так твою и разэтак?!" А она мне спокойным голосом отвечает: "Не пяль глаза на нее, рыжий чорт! Я тебя предупреждала""[30].
Текст как текст — похоже на плохого Зощенко. Ничего излишне замечательного...
Но сделаем усилие — продолжим чтение:
"Тут я успокоился несколько, сел и обращаюсь к ней вежливо, на "вы": "Так-то, говорю, вы, Настасья Филипповна, показываете свою культурность? <...>""
