Она усмехалась, но усмешка только расправляла складку между нахмуренных бровей, а глаза поблескивали неулыбчиво сердито. Холеные руки ее, как будто утратив мягкость, двигались порывисто, угловато, толкали посуду на столе.
- Вообще - скучновато. Идет уборка после домашнего праздника, людишки переживают похмелье, чистятся, все хорошенькое, что вытащили для праздника из нутра своего, - прячут смущенно. Догадались, что вчера вели себя несоответственно званию и положению. А начальство все старается о упокоении, вешает злодеев. Погодило бы душить, они сами выдохнутся. Вообще, живя в провинции, представляешь себе центральных людей... ну, богаче, что ли, с начинкой более интересной...
"Чего она хочет?" - соображал Самгин, чувствуя, что настроение Марины подавляет его. Он попробовал перевести ее на другую тему, спросив:
- А как Безбедов?
- Прислал письмо из Нижнего, гуляет на ярмарке. Ругается, просит денег и прощения. Ответила: простить - могу, денег не дам. Похоже, что у меня с ним плохо кончится.
У Самгина с языка невольно сорвалось:
- Мне кажется, - ты едва ли способна прощать.
Он ожидая, что женщина ответит резкостью, но она, пожав плечами, небрежно сказала:
- Почему - не способна? Простить - значит наплевать, а я очень способна плюнуть в любую рожу.
"Никогда она не говорила так грубо", - отметил Самгин, испытывая нарастание тревоги, ожидая какой-то неприятности. Движения и жесты ее порывисты, угловаты, что совершенно не свойственно ей.
"Расстроена чем-то..."
Он торопливо спросил: где она была, что видела? Она дважды посетила Лувр, послезавтра идет в парламент, слушать Бриана.
- Вчера была в Булонском лесу, смотрела парад кокоток. Конечно, не все кокотки, но все - похожи. Настоящие "артикль де Пари" и - для радости.
И, озорниковато прищурив правый глаз, она сказала:
- Припасай денежки! Тебе надобно развлечься, как вижу, хмуро настроен!
- А мне кажется, что это ты...
- Я? Да! Я - злюсь. Злюсь, что не мужчина. Закурив папиросу, она встала, взглянула на себя в зеркало, пустила в отражение свое струю дыма.
- Была я у генеральши Богданович, я говорила тебе о ней: муж генерал, староста Исакиевского собора, полуидиот, но - жулик. Она - бабочка неглупая, очень приметлива, в денежных делах одинаково человеколюбиво способствует всем ближним, без различия национальностей. Бывала я у ней и раньше, а на этот раз она меня пригласила для беседы с Бердниковым, - об этой беседе я тебе после расскажу.
Она говорила шатая из угла в угол, покуривая, двигая бровями и не глядя на Клима.
- Я, наивная, провинциальная тетеха, обожаю, когда меня учат уму-разуму, а генеральша любит это бесплодное ремесло. Теперь я знаю, что с Россией - очень плохо, никто ее не любит, царь и царица - тоже не любят. Честных патриотов в России - нет, а только - бесчестные. Столыпин двоедушен, тайный либерал, готов продать царя кому угодно и хочет быть диктатором, скотина! Кстати: дачу Столыпину испортили не эсеры, а-максималисты, группочка, отколовшаяся от правоверных, у которых будто бы неблагополучно в центре, - кого-то из нейтралистов подозревают в дружбе с департаментом полиции.
Небрежно сообщив это, она продолжала говорить о генеральше.
- Люди там все титулованные, с орденами или с бумажниками толщиной в библию. Все-веруют в бога и желают продать друг другу что-нибудь чужое.
Самгин смотрел на ее четкий профиль, на маленькие, розовые уши, на красивую линию спины, смотрел, и ему хотелось крепко закрыть глаза.
Она остановилась пред ним, золотистые зрачки ее напряженно искрились.
- Если б я пожелала выйти замуж, так мне за сотню - за две тысяч могут продать очень богатого старичка...
Клим Иванович Самгин, чувствуя себя ослепленным неожиданно сверкнувшей тревожной догадкой, закрыл глаза на секунду.
"Что могло бы помешать ей служить в департаменте полиции? Я не вижу-что..."
Сняв очки, он стал протирать стекла куском замши, - это помогало ему в затруднительных случаях.
- Ты что съежился, точно у тебя колики в желудке? - спросила она, и ему показалось, что голос Марины прозвучал оглушительно.
