Был тихий вечер, один из тех, какие выпадают только весенней порой, и в мягкой тишине сумерек вся природа дышала красотой и покоем. День был очень ясный и теплый, но с приближением ночи воздух сделался прохладным, и в туманной дали дым из труб тихо поднимался к небу. В воздухе носился аромат молодых листьев и свежих почек; кукушка весь день куковала и примолкла только теперь; запах свежевзрытой земли — первое дыхание надежды для пахаря, после того как осенью облетел его сад, — доносился с вечерним ветерком. Это была пора, когда люди принимают благие решения, скорбят о бесплодно прошедшей юности и, глядя на густеющие тени, думают о том вечере, который придет для каждого из нас, и о том утре, которое будет для нас последним.
— Экая скучища! — сказал мистер Джонас, озираясь по сторонам. — Да тут с тоски рехнуться можно.
— Скоро мы придем к свету и теплу, — заметил мистер Пексниф.
— Они будут не лишние, когда мы туда доберемся, — сказал Джонас. — Какого черта вы не разговариваете? О чем это вы задумались?
— Сказать вам по правде, мистер Джонас, — произнес Пексниф очень торжественно, — мои мысли в эту минуту обратились к нашему дорогому другу, вашему покойному батюшке.
Мистер Джонас немедленно выпустил из рук свою ношу и пригрозил Пекснифу кулаком:
— Вы это лучше бросьте, Пексниф!
Мистер Пексниф, не зная хорошенько, к чему отнести намек, к разговору или к чемодану, воззрился на Джонаса в неподдельном изумлении.
— Бросьте, вам говорят! — злобно крикнул Джонас. — Слышите, что ли? Бросьте это раз и навсегда. Лучше бросьте, предупреждаю вас!
— Это вышло совершенно ненамеренно, — в сильном испуге оправдывался мистер Пексниф, — хотя, сознаюсь, я допустил ошибку. Я мог бы знать, что для вас это уязвимое место.
— Не говорите вы мне насчет уязвимых мест, — отвечал ему Джонас. — Я вам не позволю над собой измываться из-за того только, что мертвецы мне не по нутру.
Мистер Пексниф едва успел выдавить из себя слова: «Измываться над вами, мистер Джонас?» — как молодой человек, сердито насупившись, снова резко оборвал его.
— Помните. — сказал он, — я этого не потерплю. Советую вам не возвращаться к этому разговору ни со мной и ни с кем другим. Вы можете понимать намеки не хуже всякого другого, если захотите. Ну, вот и довольно. Идем.
С этими словами он взялся за чемодан и зашагал вперед так быстро, что мистер Пексниф, который держался за чемодан с другого конца, потащился за ним самым неудобным и неграциозным манером, немилосердно стукаясь коленками о металлические застежки и жесткую кожу чемодана, явно в ущерб тому, что изящные джентльмены называют «шкурой». Спустя несколько минут, однако, мистер Джонас замедлил шаг и даже допустил, чтобы его спутник поравнялся с ним и привел чемодан в относительно нормальное положение.
Было совершенно ясно, что он жалеет о недавней своей вспышке и не может решить, какое впечатление она произвела на мистера Пекснифа, ибо каждый раз как последний взглядывал на мистера Джонаса, оказывалось, что и мистер Джонас смотрит на него, — и это служило причиной нового замешательства. Однако оно продолжалось недолго: мистер Джонас довольно скоро начал насвистывать, а мистер Пексниф, последовав примеру своего друга, тоже стал напевать какой-то игривый мотивчик.
— Скоро дойдем, что ли? — спросил Джонас спустя некоторое время.
— Уже близко, добрый мой друг, — отвечал мистер Пексниф.
— Что они делают, как вы полагаете? — спросил Джонас.
— Трудно сказать! — воскликнул мистер Пексниф. — Легкомысленные вертушки! Их, может быть, и совсем дома нет. Я хотел — хе-хе-хе! — я хотел вам предложить: а что, если мы войдем с черного хода и нагрянем на них, как гром с ясного неба, мистер Джонас?
Затруднительно было бы решить, в каком отношении и какими именно из многих своих разнородных качеств мистер Джонас, мистер Пексниф, ковровый саквояж и чемодан могли сравниться с ударом грома. Тем не менее мистер Джонас выразил согласие, и оба они, обойдя кругом через задний двор, тихонько подкрались к кухонному окну, откуда лился в вечерние сумерки смешанный свет свечи и очага.
