Он полусидел, полулежал, развалясь на фальшборте и небрежно скрестив ноги, отличавшиеся необыкновенными размерами; толстая трость с крепким железным наконечником и большим круглым набалдашником висела у него на шнурке с кисточкой. Облаченный таким образом джентльмен подмигнул правым глазом и правым уголком рта и повторил с видом величайшего глубокомыслия:
— Такими просвещенными путями выходят наружу Бурные страсти моего отечества.
Так как он смотрел на Мартина, а поблизости никого больше не было, Мартин наклонил голову и сказал:
— Вы намекаете на…?
— На оплот нашей разумной отечественной свободы, сэр, повергающий в трепет иноземных тиранов, — возразил джентльмен, указывая тростью на необыкновенно грязного мальчишку-газетчика с одним глазом. — На предмет зависти всего мира, сэр, на авангард цивилизации. Позвольте мне спросить вас, сэр, — прибавил он, стукнув о палубу железным наконечником трости с видом человека, который не потерпит никаких виляний, — как вам нравится мое отечество?
— Не знаю, право, что вам сказать, — сказал Мартин. — Я еще не был на берегу.
— Что ж, я думаю, вы вряд ли ожидали видеть, — заметил джентльмен, — такие доказательства национального процветания, как вот это?
Он указал на суда, стоявшие у причалов, затем сделал широкий взмах тростью, как бы включая в свое замечание воздух и воду.
— Право, не знаю, — ответил Мартин. — Да. Думаю, что ожидал.
Джентльмен взглянул на него с проницательным видом и сказал, что ему нравится такая линия поведения. Она вполне естественна, сказал он; как философ, он любит наблюдать человеческие предрассудки.
— Я вижу, вы привезли с собою, сэр, — заметил он, повернувшись к Мартину и опершись подбородком на набалдашник трости, — обычный груз бедствий, нищеты, невежества и преступлений — в дар великой республике. Что ж, сэр! Пусть их везут целыми партиями из Старой Англии. Говорят, когда корабль готовится затонуть, крысы бегут с него. Я нахожу, что в этой пословице много правды.
— Старый корабль быть может еще продержится год пли два, — сказал Мартин с улыбкой, отчасти вызванной словами джентльмена, отчасти же его манерой говорить — довольно странной, так как он произносил с ударением все короткие и односложные слова, оставляя на произвол судьбы все остальные, как будто считая, что слова покрупнее могут обойтись и так, зато мелочь нуждается в постоянном присмотре.
— Надежда, по словам поэта, сэр, — заметил джентльмен, — есть кормилица юного желания.
Мартин подтвердил, что ему случалось слышать, будто этой руководящей добродетели приходится нести такие чисто домашние обязанности.
— Она не выкормит младенца в данном случае, сэр, вот увидите, — заметил джентльмен.
— Время покажет, — сказал Мартин. Джентльмен важно кивнул головой и спросил:
— Ваша фамилия, сэр? Мартин сказал ему.
— Сколько вам лет, сэр? Мартин сказал ему.
— Ваша профессия, сэр? Мартин сказал и это.
— Куда вы направляетесь, сэр? — осведомился джентльмен.
— Право, — сказал Мартин, улыбаясь, — не могу вам сообщить ничего удовлетворительного на этот счет, я и сам еще ничего не знаю.
— Вот как? — заметил джентльмен.
— Да, — сказал Мартин.
Джентльмен сунул трость под мышку и осмотрел Мартина с головы до ног, весьма пристально и внимательно, чего не удосужился сделать до сих пор. Закончив осмотр, он протянул правую руку и, обменявшись с Мартином рукопожатием, сказал:
— Меня зовут полковник Дайвер, сэр. Я редактор «Нью-йоркского скандалиста».
Мартин отнесся к его словам настолько почтительно, насколько этого требовал характер такого интересного сообщения.
— «Нью-йоркский скандалист», сэр, — продолжал полковник, — как вам, надеюсь, известно, является органом аристократии в этом городе.
— Ах, так здесь есть и аристократия? — сказал Мартин. — Из кого же она состоит?
— Из разума. — ответил полковник, — из разума и добродетели. А также из необходимого к ним дополнения в этой республике — из долларов, сэр.
Мартин был очень рад это слышать и уже не сомневался, что скоро станет большим капиталистом, если разум и добродетель неизбежно приводят к накоплению долларов. Он только что собрался выразить свою радость по этому поводу, как его прервал капитан корабля, который подошел пожать руку полковнику, и увидев на палубе хорошо одетого пассажира (Мартин сбросил свой плащ), пожал руку и ему. Мартин сразу вздохнул свободнее, так как, невзирая на признанный авторитет ума и добродетели в этой счастливой стране, он почувствовал бы себя глубоко униженным, если бы выступил перед полковником Дайвером в жалкой роли трюмного пассажира.
