Теперь же Франсуа и Барух (для ясности этого рассказа будем звать их просто по именам) сидели, один по правую, другой по левую руку Макса, посередине стола, довольно плохо освещенного коптящими огоньками четырех свечей — тех, что продаются по восьми штук на фунт. Уже успели выпить, — впрочем, не более, чем дюжину-полторы бутылок разного вина, потому что собралось только одиннадцать «рыцарей». Когда вино развязало языки, Барух, чье библейское имя указывает на пережитки кальвинизма в Иссудене, сказал Максу:
— Самому центру твоего фронта грозит опасность.
— Что ты хочешь этим сказать? — спросил Макс.
— Да моя бабушка получила письмо от госпожи Бридо, своей крестницы, которая уведомляет, что приедет с сыном. Вчера бабушка приготовила для них две комнаты.
— Ну, а мне-то что? — сказал Макс и, осушив залпом стакан, поставил его на стол дурашливым жестом.
Максу в то время исполнилось тридцать четыре года. Свеча, стоявшая возле него, бросала свет на его воинственное лицо, ярко освещала его лоб и еще подчеркивала белизну его кожи, огненный взор, черные как смоль и курчавые волосы. Эта шевелюра лихо поднималась надо лбом и висками, отчетливо разделяясь на пять черных прядей, которые наши предки называли пятью остриями. Несмотря на эту резкую противоположность белого и черного, в лице у Макса было какое-то мягкое очарование, секрет которого заключался в нежном, как у мадонн, складе лица и в благосклонной улыбке, блуждавшей на красиво очерченных губах, — своего рода манера, усвоенная Максом. Яркость колорита, отличающая лица беррийцев, придавала его облику еще более добродушный вид. Когда он искренне смеялся, то показывал зубы, достойные украшать рот самой изысканной красавицы. Макс был не очень высок ростом, прекрасно сложен, не худ и не толст. Его холеные руки были белы и довольно красивы, но по ногам можно было узнать уроженца Римского предместья и пехотинца эпохи Империи. Конечно, он был бы превосходным дивизионным генералом; его плечи могли бы выдержать на себе судьбы маршала Франции, а на широкой груди хватило бы места для всех орденов Европы. Ум одушевлял его движения. Наконец, он был изящен, как почти все дети любви, и в нем сказывалась дворянская кровь его настоящего отца.
— Да ты знаешь ли, Макс, что крестница госпожи Ошон — сестра Руже? — крикнул ему с другого конца стола сын отставного военного хирурга Годде, лучшего доктора в городе. — Если она приехала со своим сыном художником, то наверное для того, чтобы уломать этого простака насчет наследства. А тогда уж, разумеется, прощай твой урожай...
Макс нахмурил брови. Потом, окинув взглядом всех сидевших за столом, он посмотрел, какое впечатление произвело на них это замечание, и снова спросил:
— Ну, а мне-то что?
— Но, мне кажется, — возразил Франсуа, — что переделай старый Руже свое завещание, в том случае, если оно составлено в пользу Баламутки...
Макс прервал своего верного последователя:
— Когда я приехал в этот город, я услышал, что о тебе говорят: «смешон, как Ошон», повторяя шутку, придуманную по поводу вашей фамилии лет тридцать тому назад. Я заткнул рот тем, кто говорил о тебе так, мой дорогой Франсуа, очень крепко заткнул: с тех пор в Иссудене никто не повторяет этой чепухи, по крайней мере, в моем присутствии! И вот как ты отплатил мне: ты именуешь презрительным прозвищем женщину, к которой, как известно, я привязан.
Никогда еще Макс не высказывался так о своих отношениях к особе, упомянутой Франсуа Ошоном под прозвищем, каким ее награждали в Иссудене. Человек, побывавший в плавучей тюрьме, обладал достаточным опытом, командир гвардейских гренадеров достаточно знал, что такое честь, чтобы догадаться, откуда проистекает неуважительное отношение к нему в городе. Поэтому он никогда не спускал кому бы то ни было, кто осмеливался сказать ему хотя бы слово о Флоре Бразье, содержанке Жан-Жака Руже, столь выразительно названной «тварью» в письме почтенной г-жи Ошон. Впрочем, каждый считал Макса слишком щепетильным, чтобы заговорить с ним по такому поводу, если он сам не начинал разговора, а этого он никогда не делал. Вызвать в Максе гнев или досаду было слишком опасно, и даже самые лучшие его друзья не позволяли себе насмехаться над Баламуткой. Когда о связи Макса с этой девкой заводили речь в присутствии командира Потеля и капитана Ренара, двух офицеров, с которыми он был на равной ноге, Потель замечал:
