Жизнь Достоевского. Сквозь сумрак белых ночей - страница 9

Конечно, не все «старенькие» вели себя подобным образом. Находились благородные юноши, возмущавшиеся преследованием новичков. «Один из кондукторов старших двух классов, — рассказывал Григорович, — вступился неожиданно за избитого, бросился на обидчика и отбросил его с такой силой, что тот покатился на паркет. На заступника наскочило несколько человек, но он объявил, что первый, кто к нему подойдет, поплатится ребрами. Угроза могла быть действительна, так как он владел замечательной физической силой. Собралась толпа. Он объявил, что с этой минуты никто больше не тронет новичка, что он считает подлым, низким обычай нападать на беззащитного, что тот, кому придет такая охота, будет с ним иметь дело. Немало нужно было для этого храбрости».

Начальство прекрасно знало обо всем происходящем, но закрывало на это глаза, полагая, что раз так заведено, не нам менять. Сами воспитатели прошли тот же путь. К тому же опасались огласки. «Безусловно, винить начальство за допущение своеволия между воспитанниками было бы несправедливо, — считал Григорович. — Не надо забывать, что в то время оно находилось, более чем мы сами, под гнетом страха и ответственности».

В царствование Николая I страх был всеобщим. Сановники боялись царя, мелкая сошка дрожала перед «значительными лицами», солдат приводил в трепет один вид командира, крестьяне от мала до велика страшились помещиков. Училищное начальство не составляло исключения.

Только в крайних случаях, когда происходило нечто из ряда вон выходящее, сор выносили из избы.

В училище существовал свой кодекс чести. Величайшим преступлением среди воспитанников считалось шпионство, доносы начальству. Как-то один из кондукторов сделался любимцем ротного командира Фере, которого все боялись и сторонились. Обычно и он ни с кем ни о чем не говорил, а тут начал зазывать любимца к себе на квартиру и вести с ним беседы. Кондуктора решили, что это неспроста. Заподозрили неладное: любимец — шпион. Решили проучить его. Однажды ночью в огромную залу-спальню, где помещалось шестьдесят человек, вошел предполагаемый шпион — он был дежурным. Не успел он войти, как несколько человек вскочили с постелей, задули огни, накинули на вошедшего свои одеяла и избили до полусмерти.

На шум прибежал дежурный офицер. Его встретили картофельной бомбардировкой — закидали картофелем, сбереженным от ужина. Уговоры не подействовали.

Офицер бросился к ротному командиру, но тот испугался и побежал будить начальника училища. На следующее утро всю роту выстроили. Пришел генерал Шаренгорст. Здоровается. Молчат. Вскоре приехал начальник штаба военно-учебных заведений. И ему не отвечают. Неповиновение! Бунт!

Царь сам разбирал подобного рода происшествия и жестоко карал за них. «У нас в Училище случилась ужаснейшая история, которую я не могу теперь объяснить на бумаге, ибо я уверен, что и это письмо перечитают многие из посторонних. 5-ть человек кондукторов сосланы в солдаты за эту историю. Я ни в чем не вмешан. Но подвергся этому наказанию. Месяца 2 никуда не выпускали нас совсем невинных из Училища».

Буйные выходки кондукторов, как и жестокость расправы с ними, были равно отвратительны. Федор болезненно переживал всякое унижение человеческого достоинства и потому сторонился и товарищей, и начальства.

Пребывание в училище ему давалось нелегко. Не только потому, что он был еще «рябцом».

В одном из писем отец просил Михаила: «Уведомь, доволен ли Феденька своим теперешним состоянием. Ты писал мне, что он скучает тем, что надобно становиться во фронт перед офицерами. Скажи ему, чтобы он не скучал, ибо это неизменный устав воинской службы, а лучше всего, чтобы он себя поставил на месте офицера, я полагаю, что ему было бы приятно, если бы низшие воздавали ему честь, а более всего, что тот, кто не умеет повиноваться, не будет уметь и повелевать».

Михаил Андреевич плохо знал своего сына. Федор не желал ни повиноваться, ни повелевать. И то, и другое ему было равно ненавистно.