Вошла хмурая спросонья медсестра с ночной инъекцией, зажгла свет.
— Чему радуемся? — спросила неодобрительно.
Соня не ответила, она боялась расплескать зародившуюся в ней жизнь.
— А Шурочка-то наша умерла, — уже прикрывая дверь, сказала медсестра.
Жизнь и смерть всегда неразлучны, как извечные противоборцы. И смерть побеждает в ста случаях из ста, последнее слово всегда за ней. Точку в конце повествования всегда ставит она.
Утренний обход задержался. Конференция затянулась — разбирают летальные исходы. Больные, которые знали Шурочку, плачут, особенно безутешны те, кому предстоит операция. Ее смерть для них — дурное предзнаменование: кто будет ждать их у дверей реанимации? А Макс спокоен или, скорей, отрешен. Соня зашла к нему, чтобы погоревать вместе, но он говорил о своем, энергично водя карандашом по листу бумаги, и она не поняла, знает ли он о Шуре. Собралась уходить, он остановил ее:
— Возьми это себе, я в любом случае не смогу — ни домой, ни туда. — Ямочки на щеках и подбородке, светлые ясные глаза, в глубине зрачков боль и страдание.
Соня вернулась в палату, легла и накрылась с головой одеялом — спряталась от всех, как в детстве.
Устала. И ничего больше не хочет, только вчера вечером показалось, что случилась большая перемена, а сегодня все кажется полным бредом. Пусть пригласят психиатра, она готова.
Дверь в палату распахнулась. Соня выглянула из-под одеяла и ахнула так громко и выразительно, что вошедшие переглянулись, и Сонин врач что-то быстро зашептал на ухо незнакомцу в голубой хирургической робе.
Соня испугалась не на шутку: седина, усы, бородка — из ее конфабуляции. Точь-в-точь долгожданный Виктор Евгеньевич, Бог? Или Виконт?
Он хотел быть хирургом, и именно нейрохирургом: рассказывал приводящую ее в ужас историю про мертвую голову, которую купили в складчину в морге за три тысячи рублей для хирургической практики на настоящем макете. Соня затыкала уши, она никогда не смотрит триллеры, она с почти мистическим ужасом смотрела на руки Виконта, с обгрызенными ногтями и не могла представить, что этими руками он будет трепанировать чью-то голову, рассекать сосуды и ткани мозга, а потом ласкать ее, как ни в чем не бывало. Его руки пугали ее и отталкивали.
А сейчас она ждет прикосновения тонких пальцев, почти без ногтей, с мягкими чуткими подушечками, как самой интимной ласки, по остроте переживания она близка к наивысшей точке, к полному очищению, на грани яви и бреда, почти на исходе, когда в последних конвульсиях зарождается новая жизнь. Он приложил ухо к ее виску, как будто прислушивается к чему-то, упругая, колючая бородка едва касается ее щеки, губ, незнакомый густой больничный запах, смешанный с запахом дешевых сигарет, сквозь который пробивается мучительно знакомый другой — барбарис, любимое лакомство Виконта. Его дыхание щекочет ухо, Соня прикрыла глаза, сердце бухнуло вниз, взлетело вверх…
— Пульс неритмичный, давление скачет. Даем наркоз?
Подождите, подождите, она должна это узнать перед… началом…
— Виконт, это ты?
— Подождите минутку. Сейчас мы ее успокоим.
Тонкая шея с выпирающим кадыком, сглотнул судорожно. Соня хотела обнять его на прощание, но руки привязаны.
— Засыпай. После операции я буду ждать тебя, — шепнул ей Бог в самое ухо.
КАРТИНА ШЕСТАЯ
В затяжном прыжке
Бог шепнул ей в самое ухо: «Я буду ждать тебя после операции».
Это была первая мысль, которая вернулась к ней. Соня еще парила где-то в свободном пространстве за пределами своего тела, легкость — необычная, покой и радостное предощущение события. А вот и тело нашлось, медленно втекает в него, тесновато, и руки не помещаются, и все жмет, будто не в свой размер пытается втиснуться. Что-то не так. Короткий испуг, глубокий выдох. Есть! Поместилась. И уже пальцами может пошевелить и чувствует чье-то мягкое прикосновение к запястью.
Открыла глаза, все плывет и качается, яркий свет откуда-то сбоку.
— С возвращением.
— Виконт! — крикнула что было силы, но голоса своего не услышала.
— Помолчите пока, мы еще не вынули интубационную трубку. Потерпите.
Да она теперь готова терпеть хоть всю жизнь. Всю жизнь!
