Васко подпер руками подбородок и впился в него ногтями, чтобы ярость и боль помогли ему сосредоточиться. После месяцев унизительного ожидания, именно здесь, в комнате Барбары, свидетельнице его нерешительности и малодушия, он сумеет наконец найти выход.
Барбара готовила чай для таинственного вечернего посетителя. Он слышал, как она хлопочет на кухне, и безошибочно угадывал по звукам, что она делает. Уже случалось, что оба они ждали напрасно, и Барбара с озабоченным видом входила к нему в комнату, клала подушку на место, поправляла коврик у кровати: «Почему вы не можете навести после себя порядок, это не так уж трудно, и разве тебе, сибарит ты эдакий, не достаточно дивана?» А когда он подносил ей огонь, она склонялась, касаясь его лица черными как вороново крыло, неестественно блестящими волосами, и вздыхала:
— По крайней мере ты составляешь мне компанию.
Смуглым цветом лица Барбара похожа на индианку. Сколько рас в ней смешалось, сколько национальностей? Блестящие глаза напоминают маслины. Пушистая масса волос, Барбара — хозяйка дома. Придирчивая и чистоплотная. В халате на увядающем, но все еще энергичном и крепком теле. Особенно она гордится своей грудью. Или в узких, облегающих бедра брюках на туристической фотографии в Саламанке. «Тебе не надоело общество „индианки“»? «Индианка» это был принятый между ними код. Может быть, даже намек на едва наметившееся сообщничество. В первые же дни он сказал ей:
— Волосами и смуглостью кожи вы напоминаете мне индианку. В вас есть индейская кровь?
В ней не было индейской крови. Но ей нравилось слышать, снимая трубку: «Говорит друг индианки». И в часы томительного ожидания («Я тоже нервничаю, как и ты, только стараюсь овладеть собой».) Барбара призналась — почему бы и не сказать правды, — что ее самое удивляет эта «экзотичность», обращающая на себя внимание, эта примесь чужой крови. Еще девочкой она смотрелась во все зеркала, изучая свои отражения, — никакого сходства с родителями. Уж лучше бы она родилась некрасивой. Однажды кто-то пошутил, вероятно желая посмеяться над ее манией, что, когда она родилась, сиделка в родильном доме, должно быть, перепутала младенцев… А если так оно и было?
— Это могло случиться, Васко, представь себе, что в тот же день, в той же больнице рожала индианка… Разве дети индейцев не похожи на остальных детей? Любопытно, что тебе одному пришла в голову подобная мысль, об индейской крови мне никто еще не говорил. Я, я сама чувствовала себя не такой, как все, и, в конце концов, другие это признали. Они надо мной издевались, однако не могли отрицать моей оригинальности. Я хочу быть твоей «индианкой». Такое красивое слово.
Барбара где-то вычитала, что разрешить ее сомнения мог бы анализ крови. Но она боялась определенности. Сомнение ужасно (вернее, оно долгое время было ужасным), но уверенность еще хуже: вдруг подтвердится то, о чем ей с детских лет говорили зеркала.
— Твоя индианка. Вы, художники, умеете оказать приятное… Так бы вас и слушала! Ваши слова лучше, чем любая ласка. Нет, они сами как ласка.
Васко остановил задумчивый взгляд на ее смуглом скуластом лице, увидел, как легкомысленное выражение сменяется непопятной мрачностью, и кивнул:
— Договорились. Ты будешь моей индианкой. Это наша тайна.
Все же он не поддавался искушению, пусть даже самолюбие Барбары (да и его собственное, как же иначе?) страдало от этой игры в обещания и отказы. Он и так слишком далеко зашел. По вине Жасинты, не жалевшей для восхваления его мужественности хвалебных эпитетов, хотя он предпочел бы, чтобы Барбара не знала даже его фамилии.
— Ты скульптор, так скажи, разве у меня грудь не как у молоденькой девушки? — И она распахивала халат.
— Красивая грудь, этого никто не может отрицать.
Но она продолжала, уязвленная его безразличием:
— Красивей, чем у Жасинты?
Васко отвечал, нисколько не кривя душой:
— Красивей.
И все-таки он устоял перед соблазном, не пошел дальше чаепитий и двусмысленных разговоров, наверное потому, что Жасинта сама подстрекала его к измене. Но разве не было еще большей подлостью встречаться с Жасинтой и навещать ее больного мужа?
