— Правильно, — одобрил ротмистр, — лиши нас сейчас лошадей, и обречены мы. Не растерял ты, Савелий, казацкой заботливости, верно службу понимаешь. Эх, Савелий, мне бы сейчас сотню таких, как ты, и сам черт бы не страшен.
— По-моему, ваше благородие, так кончилось наше время, побаловались, погуляли всласть. Теперича разве вот так, как мы сейчас, нырком в Расею и дунем отсель восвояси, пока не спохватились и нам ноги не оборвали вместе с тем, из чего они растут.
— Верно, Савелий, маловато у нас теперь силенок. Я в двадцатые годы месяцами мог с коня не сходить, а нынче всего-то двадцатый денек в походе, гляжу, уже и поясницу ломит невтерпеж, и в паху покалывает, боюсь, уж не грыжа ли подстерегла.
— Дык не вы один такой, ваше благородие. Все наше войско постарело на двадцать годов. Кому в гражданскую было двадцать, тому нынче за сорок, а кому допрежь четыре десятка стукнуло, тот и вовсе старик — шестьдесят лет, это не сладость. Завязки шаровар у щиколоток без табуретки не каждый завяжет. Казаки, разъязви вашу! С таким войском не навоюешь. Нам сейчас вокруг дома мотней трясти, а не по свету мыкаться.
— Ничего не поделаешь. Вот если бы немцы побойчее шевелились да японцы в Сибирь двинулись, не остались бы и мы с тобой, Савелий, без ратных подвигов, без крестов боевых и без почестей.
— He-а, Сан Саныч, какие же это почести — с германцем в родную станицу возвращаться? По мне, так уж лучше на чужой стороне помереть, чем такой позор испытать.
— Какая тебе, Савелий, разница, с кем большевиков бить, с атаманом Семеновым или с япошками? По моему мнению, так цель оправдывает средства. Ты, кстати, из каких будешь? Какой станицы?
— Старокубанской станицы я, Сан Саныч, там родился, крестился, миловался, а помирать вот в Маньчжурию забрался.
— Ты прямо-таки поэт, Савелий, рифмуешь!
Растопив снег и слегка подогрев воду, Савелий в несколько заходов вычерпал ее ведром, попоил лошадей. Потом снова наносил снега в котел.
— За один раз не управиться, раза три придется растапливать, да то ничего, торопиться нам сегодня некуда. Боюсь, Сан Саныч, что и завтра нам отсюда не тронуться. Так у меня сегодня ноги ноют, ажник каждую косточку чувствую, а этот барометр меня досе не подводил, быть пурге сегодня, ну в крайнем случае завтра.
— Ну, господин метеоролог, если ты уж решил накаркать непогоду, так уж лучше сегодня, пока мы под крышей, не дай боженька, в тайге метель захватит, намаемся, настрадаемся, намерзнемся.
— Я, Сан Саныч, призывался осенью шестнадцатого года. Ну, думал, за два года и германца разобью, и полного георгиевского кавалера заработаю, и уж в станицу меньше, чем сотником не вернусь. Жену молодую оставил, на сносях она у меня уже была. Молодая да красивая, а здоровая какая баба была, работящая, дай бог каждому такую, только не напастись. Агафьей звали. Вернусь, думал, в чинах, настрогаем мы с милатой детишек-ребятишек в долгие зимние вечерочки, и буду жить-поживать, беды не зная. Да вот так с конца шестнадцатого года в станице и не был, это выходит — двадцать семь лет. Подумаю, представлю себе прошедшие годы, и оторопь берет. Это же целая человеческая жисть вместилась, а все искания зряшны. Прожил свой срок в мечтах и воспоминаниях.
— Что, Савелий, так ничего и не знаешь о том, как там у тебя дома дела обстоят?
— Брехать не буду, однажды слышал. Мы тогда с атаманом Семеновым уже в Приморье порядок наводили. Однажды на Светланской улице — это главная улица во Владивостоке — народишко разгоняли, глядь, в толпе физия знакомая. Кондрат Бельченко, иногородний, у нас в станице в свое время прижился, в работниках был у моего соседа. Он меня поначалу не узнал. Посля мы с ним весь вечер просидели, отвели душу в разговорах. Он, правда, в рабочих был, больше к красным примыкал, но мы с ним не о политике, а о своей станице балакали. Рассказал, что мать моя померла, земля ей пухом лебяжьим. У жены моей Агафьи сынок от меня народился, в память о бате моем Иваном назвали. Вот и все новости за двадцать семь лет. Так и вырос, видать, сынок Иван. Ноне небось с германцем воюет. Я хоть его никогда не видел, а жалость к нему большую испытываю, Сан Саныч, а вы хотите, чтобы я с Гитлером в одном ряду шел, против сынка родного, что ли? He-а, ваше благородие, супротив кровных родных не воевал и воевать не буду. Так-то.
