— Атва! Эта дорога в твою деревню! Вставай, парень!
Машина внезапно остановилась. Тела в ее недрах вздрогнули и пришли в движение. Многие руки протянулись, чтобы помочь Атве выпрыгнуть из кузова и прощально махать ему. Атва поднял руку в ответном приветствии. Но желтая машина уже неслась дальше, увозя боевых друзей. Потом он опустил руку и расправил гимнастерку под поясом.
Когда он ступил на проселочную дорогу, тишина вновь зазвенела в его ушах. Молчание кипело и клокотало. Солнце, хоть и клонилось к закату, палило нещадно, сжигая надежду на освежающий ветерок.
«Ты вернешься с победой, и в тот день мы устелим твой путь радостью и счастьем… Устроим ночь, равную тысяче».
«Не забудь привезти матери шаль. Не забудь и о гостинцах для девушек… Желаем победы и благополучного возвращения…»
Он посмотрел на свои руки. Он ничего не несет им. Нет, он несет много. В своем сердце… Сумеет ли он открыть им свое сердце? Сумеют ли они понять его? Поверят ли ему? Ведь они не видели и никогда не увидят того, что видел он. Поймут ли они то, что он расскажет? Да и что, собственно, рассказать? Подготовка и ожидание, странные звуки, внезапный свист. Упорное сопротивление натиску врага. А потом — большая желтая машина и ухабы дороги, ведущей к родной деревне. Что он сделал в этом жестоком круговороте? Поверит ли мать, что он не оставлял своего пулемета до тех пор, пока не кончились патроны? Правда, он не видел поверженных врагов. Но его ли вина, что безумный, все разрушающий шквал не позволял видеть, жег огнем и душил дымом?
Те из соседей, кто сражался в Порт‑Саиде в дни тройственной агрессии, вернулись домой, сохранив в памяти все, что им довелось увидеть. И я, мама, возвращаюсь к тебе с рассказами о героизме, хотя их и застилает туман дикости и дым вероломства. Может быть, они осушат слезы, с которыми ты провожала меня. Вспомни, ты не позволила мне уехать в Порт‑Саид в те героические дни, о которых нельзя забыть. Вой бомб, грохот орудий, лавина беснующегося огня. Тогда я сказал: «Я пойду вместе с добровольцами из соседних деревень в национальную гвардию!» Только твои слезы удержали меня. Ты кричала, что мне нет еще двенадцати, что я у тебя остался один после смерти отца.
Как умер отец, мама? Я знаю, что он работал в английских военных лагерях в Тель эль‑Кебире. Они убили его? Ты говорила, что ему не было и тридцати пяти, когда он умер. Как он умер?..
«Твой отец умер так, как обычно умирают люди, на своей постели. Не слушай, что говорят о его смерти. Люди часто говорят лишнее. Иди, сынок, и не думай об этом. Ты уходишь на поле боя и, дай бог, вернешься с победой».
Я вернусь к тебе с победой, мама. На этот раз мы не победили, но еще победим. Борьба еще не кончена. Так говорит наш молодой командир, и мы верим ему.
Знаешь, ведь я отказался от отпуска, который давал мне командир, я не мог прийти к тебе без победы… Я боялся, что ты и односельчане еще не знаете, что это поражение — временное, что оно превратится в победу, которая сломит и отбросит врага. Потом, когда я сам осознал, что это затишье сменит буря, я согласился на отпуск.
Поняла ли ты слова: «Прекращение огня»… «Международные наблюдатели»… «Генеральная ассамблея»… Сумел ли шейх Байюми разъяснить их, или вы ждете меня, чтобы я принес вам истину?
Впереди уже показалась деревня, но он по-прежнему медленно и мерно, почти не поднимая пыли, шагал по дороге. Глаза его рассеянно блуждали. Туманные образы, тесня друг друга, выплывали из глубин памяти. Стоял монотонный звон в ушах.
До ночи было еще далеко, но на горизонте уже разлилась желтая заря, когда Атва достиг деревенской околицы.
И тут он увидел шейха Байюми, переходившего придорожную канаву. Шейх с криком бросился к нему, бормоча что-то бессвязное. Он остановился, силясь улыбнуться дрожавшими от волнения губами. Приблизившись, шейх Байюми заключил его в объятия. Слезы заливали морщинистое лицо старика, стекали на седую бороду.
Вскоре Атва был окружен толпой односельчан, которые сердечно обнимали его и говорили душевные слова, смягчавшие тревогу и озабоченность. Но среди этих приветливых рук не было рук его матери, не было ее ласковых любящих глаз. Он понял это, когда вся процессия влилась в деревню.
