- Вы мне прямо скажите, что вам от меня надо?
- Я прямо и говорю. Не понимаешь? Думай, думай, пока время есть. А надумаешь - приходи. Вместе напишем, я помогу.
- Что я хотел, то без вас написал.
- Смотри, Марченко, пожалеешь.
Через неделю после прибытия меня вызвали в штаб, и прокурор из Перми Камаев предъявил мне две казенные бумаги: по ходатайству Антонова, ныробского кума, против меня возбуждено уголовное дело по статье 190-1; вторая бумага - постановление об аресте, о взятии меня под стражу. Как будто я и так в зоне не под стражей! Нет - теперь меня будут держать в следственной камере при карцере.
Ну, так: Антонов слов на ветер не бросает!
Первое, что я сделал, - заявил и устно, и письменно, что Антонов намеренно сфабриковал дело, что он обещал мне это еще в первый же день в Ныробе.
- Марченко, подумайте, что вы говорите! - Камаев старается держаться "интеллигентно", разъясняет, опровергает меня без окриков. Он прокурор, он объективен, он не из лагеря, а "со стороны". Это человек лет тридцати-тридцати пяти, аккуратный, белозубый, приветливый, его даже шокирует моя враждебность.
- Зачем Антонову или мне фабриковать на вас дело? У нас есть закон, мы всегда действуем по закону...
- Да, да, лет тридцать назад миллионы соотечественников были все шпионы и диверсанты - по закону, знаю.
- Что вы знаете?! Зря при советской власти никого не сажали, не расстреливали. Заварил Хрущев кашу с реабилитацией, а теперь партия расхлебывай!
- И это говорит прокурор!
- Скажите, и вас ни за что посадили? Не занимались бы писаниной, сюда не попали бы!
- Между прочим, у меня обвинение не за писанину, а за нарушение паспортных правил.
- Мало ли что в обвинении. Книжки писать тоже с умом надо. Писатель! восемь классов образования!
- У вашего основоположника соцреализма, помнится, и того меньше.
- Что вы себя с Горьким сравниваете! Он такую школу жизни прошел настоящие университеты!
- В вашем уголовном кодексе эти университеты теперь квалифицируются соответствующей статьей: бродяжничество.
- Марченко, Марченко, сами вы себя выдаете: "ваш Горький", "ваш кодекс", - передразнивает меня Камаев. - Сами-то вы, значит, не наш!
- Так в этом, что ли, мое преступление? "Наш" - "не наш"? Это какая же статья?
- Знаете законы, сразу видно. - Камаев переходит на сугубо официальный тон. - Оперуполномоченный Антонов получил сигналы, что вы систематически занимаетесь распространением клеветы и измышлений, порочащих наш строй. Можете ознакомиться, - он вынимает из папки несколько бумажек и протягивает мне.
Это "объяснения" заключенных из Ныроба. В каждом говорится, что Марченко на рабочем объекте и в жилой зоне распространял клевету на наш советский строй и на нашу партию. Таких "улик" можно получить не три, а тридцать три, сколько угодно.
В уголовном лагере, и на работе, и в жилой зоне идет непрерывный пустейший треп. Зэки без конца спорят на все темы, в том числе и на политические. Здесь можно услышать что угодно: от сведений, составляющих государственную тайну, и до живых картинок об интимных отношениях между членами правительства или Политбюро. У каждого, конечно, самая "достоверная информация". Попробуйте усомниться! Лагерная полемика не знает удержу, и в пылу спора из-за пустяка то и дело в ход идут кулаки. Лучше всего не ввязываться в эти диспуты. Даже когда спорящие обращаются к вам как к арбитру, остерегайтесь! Вы знаете, что все они несут чушь, но если попробуете им противоречить, опровергать их, то они объединятся против вас. Только что они готовы были друг другу перервать глотку. Сейчас они сообща перервут ее вам!
Эта картина знакома мне еще по Карлагу, по пятидесятым годам. Здесь, в Ныробе, в конце шестидесятых, я наблюдал и слышал то же самое. Иногда спорящие обращались ко мне.
Я обычно отмахивался или говорил, что не знаю. На это непременно следовал ответ: - Е... в рот, а еще читает все время!
Вот я лежу в бараке на своей кровати, читаю. В проходе несколько зэков спорят до хрипоты, со взаимными оскорбительными выпадами. Один из них трясет мою кровать за спинку:
