Но вот и виновный. Отворив дверь покоя, где находился митрополит, келейник пропустил мимо себя высокого манатейного старца, в большой бороде которого седина не могла еще совсем побороть черного цвета молодости, и он пробивался сквозь нее прядями. Помолившись и облобызав руку владыки, иеромонах упал ему в ноги и со слезами стал просить:
— Вем, владыко, почто звал еси мя! Не помяни греха моего! Стыд мой предо мною есть выну!.. Не лишай, владыко, благодати благословения десницу, благославлявшую Царя на битву!
Эти слезы и слова старца-монаха взволновали митрополита, и он, сдерживая волнение, сказал ему:
— Встань, слабый, и скажи мне, как протекла жизнь твоя и откуда ты произошел?
— Из причетнических детей, владыко, а обучался в московской духовной академии.
— Значит, ты должен помнить владыку Платона, когда он был учителем пиитики и катехизатором академии? — спросил Филарет.
— Помнить, владыко! — воскликнул иеромонах, всплеснув руками, причем обильные слезы снова полились из глаз. — Владыку Платона помнить?!… Пусть прилипнет язык к гортани моей, когда я забуду славить владыку Платона! Забудь меня Господь Бог, когда я хоть раз, отходя ко сну, забуду вознести мою молитву о владыке Платоне. Он питал ко мне отчую любовь; я был у него лучшим учеником: владыка пророчил мне высокую участь, но волею Создателя я пошел в белое духовенство, а у владыки Платона явился другой, достойнейший преемник Василий Михайлович Дроздов, звезда коего воссияла и на ком до сих пор почиет благословение владыки Платона!
Иеромонах-старец, говоря это, плакал; по лицу митрополита Филарета тоже текли невольные слезы при воспоминании о Платоне, нарекшем его своим духовным преемником в деле проповедования слова Божия.
И этот, ныне виновный монах, и святитель, держащий судьбу его в своей власти, были когда-то одинаково близки сердцу Платона.
— Дальше, дальше, — говорил Филарет.
— Дальше — женился, и суета мирская объяла меня… что должно было расцвесть и принести плод, еще в состоянии почки было побито хладом мятежной жизни… При полках протекало мое служение, и с ними я отправился в великий поход против предводителя галлов и с ними двадесяти язык…
— Так… так… Ну, и здесь ты имел случай видеться с покойным императором Александром Благословенным?
— Неоднократно служил я на походе благодарственные молебны о дарованных нашему оружию победах, и сия недостойная десница благословляла монарха и была лобызаема им с христианским благоговением.
— Но это к храбрости еще не относится… Что ж ты, воевал, что ли? — расспрашивал архипастырь.
— Меча в руки не брал, но силою креста Господня трижды прогонял супостатов и, вознося его пред строем дрогнувших воинов, вливал новую бодрость и отвагу и вел на вражеские окопы. Зело любим был я и простыми воинами и военачальниками, и сам монарх лобызал однажды меня в уста, и слезы тогда блистали в его добрых глазах.
— Так вот ты каков!… — подумал про себя Филарет, оглядывая крупную и сильную фигуру иеромонаха.
— Ты говоришь, — военачальники тебя любили?.. Ты не состоял ли при Кутузове-Смоленском?
— Не состоял при нем, но был любим маститым князем. Когда в немецкой земле, в городе Бунлаве, сего предводителя застиг внезапный и тяжелый недуг, я, недостойный, принял от него предсмертную исповедь, и напутствовал его в жизнь вечную.
«Так вот он каков, храбрый поп Иван!» — удивлялся в душе владыка, созерцая мощную фигуру, стоящую теперь пред ним, скорбно и смиренно согнувшуюся… «Да, многомятежна была жизнь его, и в свое время он был истинный иерей Божий и много пользы принес», — думал Филарет. «Нет, это не простое совпадение обстоятельств, столь легко разрешимое людьми материального образа жизни», — соображал старец-святитель, — «не войду я в суд с храбрым попом Иваном, снизойду и прощу ему, по глаголу отца моего, по духу владыки Платона!..»
Сказав несколько увещательных слов иеромонаху, владыка преподал ему благословение и отпустил.
— Иди и не прегрешай более, — сказал ему митрополит Филарет, и иеромонах Иван по-прежнему стал священнодействовать, но от порока своего скоро совсем избавился.
