Мерриман, корчась, катался по земле. Агенты ДСБ призывали представителей прессы и персонал посольства отступить. Каждому агенту было известно, что белый фосфор, в просторечье называемый Вилли Питом, взрывается на шестую секунду после взаимодействия с реагентом и что радиус разрушения составляет более тридцати ярдов. Они также знали, что этот химикат возгорается после взаимодействия с воздухом и мгновенно достигает температуры трех тысяч градусов, которой достаточно, чтобы прожечь стальную броню.
Помощник, который стоял чуть позади посла, схватил с трибуны большой кувшин воды и приблизился к Мерриману. Закари и Дункан замерли на месте, с ужасом наблюдая, как их отец катается по земле в агонии, а из подошвы ботинка валит густой белый дым.
— Нет! — закричал Макинтош, подбегая к помощнику. — Вода сейчас бесполезна! Необходимо не допустить попадания воздуха! О боже! Живо уводите отсюда детей! Они не должны это видеть!
Мерриман катился к своим мальчикам; его лицо превратилось в гримасу боли. Помощники отчаянно пробовали прикрыть глаза и убрать детей подальше от отца, но мальчики не давались и кричали, чтобы их отпустили, пытались вырваться, оглядывались назад и кричали отцу:
— Папа! О, пожалуйста, папа! Пожалуйста, не умирай, папа…
Единственным возможным способом прекратить реакцию было не давать воздуху проникнуть внутрь. Срывая пиджак и зная наверняка, что уже слишком поздно, агент Рип Макинтош кинулся на Мерримана, отчаянно пытаясь закрыть проклятый белый фосфор одеждой и своим телом. Макинтош хлопал по подошве ботинка посла, не обращая внимания на то, что фосфор уже прожигает ужасные отверстия в его ладонях.
И в это время фосфор, спрятанный в ботинок посла Мерримана, прогорел насквозь. Едва воздух попал в образовавшуюся полость, вещество взорвалось и взвилась вспышка яркого горячего пламени. Два американца, катавшиеся по земле, превратились в пепел, и через какие-то три секунды их тела уже невозможно было узнать.
Камеры все еще снимали, передавая в каждый уголок земного шара изображение двух кричащих мальчиков, которых оттаскивали от обугленных черных палок, бывших когда-то американским послом и его несостоявшимся спасителем.
Красивая хашшишин погасила сигарету о стенку хрустальной пепельницы, на которой была выгравирована печать американского государственного департамента. Она взяла со стула жакет и вынула из петлицы цветок лилии. Бросив ароматный цветок в пепельницу, она бросила последний взгляд на происходящее в саду и покинула комнату. Прошла по коридору посольства, минуя кричащих и паникующих штатных сотрудников и спустилась в служебные помещения, через которые попала на кухню. Сразу за кухонной дверью находился маленький садик для овощей. Она прошла по нему, затем по аллее платанов у стены посольства. Потом бросила сумку на длинном ремне через забор, и через несколько секунд сама Лилия уже была за забором. Двадцать минут спустя она стояла перед старыми двустворчатыми дверями обветшалого здания в конце темной булыжной мостовой на Иль де Ля Сите. Дверь заскрипела, и ей открыла высокая женщина в пурпурной одежде, жестом приглашая войти в темный холл. Это была красавица Аберджин. Высокая жрица хашшишин, хранительница убежища для убийц в Париже.
Александр Хок держал Керима мертвой хваткой, сжимая его яростно извивающееся тело и прижимая непослушные руки к туловищу. Он сказал мужчине, стоящему над ним с автоматом:
— Если ты хочешь достать меня, тебе придется стрелять через него.
Мужчина засмеялся.
— Сегодня вечером, ничтожество, мы все отправимся в одно и то же место.
— Возможно. А может быть, и нет.
— Рай, как его ни назови, всегда останется раем, — улыбнулся мужчина.
— Это не имеет значения для меня, Шекспир.
— Я Шейх, а не Шекспир. Я пишу только смертные приговоры.
— Пощади меня.
Мужчина присел и поднял одной рукой крышку металлического люка, затем подпер ее ногой, не сводя оружия с Хока и собственного сына, попавшего в западню. Потом внезапно толкнул крышку ногой, и та захлопнулась с тяжелым и громким лязгом.
— Нет! — закричал Керим в полной темноте. — Отец!
