Дон Кихот карал, это верно, но карал, как карают Бог и природа, без проволочки; эта кара — самое естественное последствие прегрешения. Так покарал он погонщиков, отважившихся притронуться к его доспехам в ночь бдения над оружием: поднял обеими руками копье, хватил одного и другого по голове, уложил их наземь и снова принялся расхаживать так же спокойно, как прежде, а о содеянном и думать забыл; такой же карой пригрозил Хуану Альдудо, богатею, но отпустил его под честное слово; так ринулся на толедских купцов, едва лишь услышал их святотатственные речи в поношение Дульсинеи; так победил дона Санчо де Аспейтиа, коего отпустил, когда дамы пообещали, что тот предстанет пред Дульсинеей; так ринулся на янгуэсцев, когда увидел, что те обижают Росинанта. Суд его был скорый и действенный; приговор и кара были для него нераздельны; восстановив попранную справедливость, он не обрушивал на виновного свою ярость. И никого никогда не пытался обратить в рабство.
Разумеется, схвати он на месте преступления любого из этих галерников, ему досталось бы порядком, но… тащить силком на галеры? «Мне представляется большой жестокостью делать рабами тех, кого Господь и природа создали свободными», — молвил Рыцарь. И добавил далее: «Пусть каждый несет свой грех; есть Бог на небе, и он неусыпно карает за зло и награждает за добро, а честным людям не следует становиться палачами других людей, особенно если им нет до них никакого дела».
Конвойные, которые вели галерников, делали свое дело хладнокровно, профессионально, повинуясь приказу, поступившему от кого‑то, кто, возможно, виновных в глаза не видел; и они вели их в неволю. А кара, когда она из естественной реакции на вину, из мгновенного ответа на оскорбление превращается в конкретный случай применения абстрактного правосудия, становится чем‑то ненавистным всякому благородному сердцу. Священное Писание рассказывает нам о гневе Господнем и о скорых и грозных карах, постигавших нарушителей Его законов; но вечная неволя, нескончаемые мучения, причина которых в хладнокровных богословских рассуждениях о неизбывности оскорбления и неумолимости воздаяния — все это неприемлемо для донкихотов- ского христианства. За виной должно неминуемо следовать естественное воздаяние, взрыв гнева Божия или гнева природы; это справедливо; но последнее и окончательное правосудие — это прощение. Бог, природа и Дон Кихот карают, дабы прощать. Кара, за которой не следует прощение, которая не направлена на то, чтобы в конце концов его даровать, не наказание, а мерзкое упоение чужими страданиями.
Мне возразят: если должно прощать, чего ради наказывать? Ты спрашиваешь, чего ради? Ради того, чтобы прощение не доставалось даром и тем самым не обесценивалось напрочь; чтобы оно обретало ценность, обретаясь дорогой ценой и покупаясь за муки наказания; чтобы преступник пришел в такое душевное состояние, которое позволило бы ему вкусить благотворный плод прощения, чему помешали бы угрызения совести, если бы их не изгладило наказание. Кара приносит удовлетворение обидчику, а не обиженному; доставшееся даром прощение оскорбляет обидчика, представляется ему самой изощренной формой мести, верхом презрения. Прощение, доставшееся даром, — словно милостыня, брошенная нищему. Слабые мстят, прибегая к прощению без предшествующей кары. Объятие, если оно от души, нам дорого, когда следует за пощечиной, отвешенной нам в ответ на дерзость.
Когда человек чувствует себя оскорбленным, он рвется мстить, но отомстив, прощает, если благороден кровью и духом. Жажда мести и породила так называемое правосудие, подчинив его разуму, отчего оно отнюдь не облагородилось, но, напротив того, опошлилось. Пощечина, отвешенная оскорбителю, человечнее, благороднее и чище любой статьи уголовного кодекса.
Цель правосудия — прощение! И когда в муках агонии и наедине с Богом мы переходим в иную жизнь, совершается таинство прощения всех людей без изъятия. Наказание жизнью, — а жизнь — мука и сама по себе, и потому, что муки порождает, — вот расплата за все злодеяния, в этой жизни совершенные; и ужас перед неминуемой смертью — вот воздаяние за них. И Бог, сотворивший человека свободным, не может обрекать его на вечную неволю.
