Скажи мне — с глазу на глаз, мы ведь здесь одни — скажи мне, друг мой Дон Кихот, в том порыве бесстрашия, что повел тебя на подвиги, не выплеснулись ли на свободу те любовные муки, в которых ты не осмелился признаться Альдонсе Лоренсо? Если ты являл перед всеми такую храбрость, то не потому ли, что явил малодушие перед женщиной, к которой стремились твои желания? Тебя тайно терзала плотская жажда увековечить себя, оставить семя свое на земле; жизнь твоей жизни, как и жизнь жизни всех людей, заключалась в том, чтобы сделать жизнь вечной. И поскольку ты не смог победить себя и отдать свою жизнь, утратив ее в любви, ты пламенно возжелал обессмертить себя в памяти людей. Заметь, Рыцарь, ведь жажда бессмертия всего лишь сублимация жажды продолжения рода.
И если ты заполнил свои досуги чтением рыцарских романов, то не потому ли, что тебе не удалось преодолеть малодушную стыдливость и заполнить те же досуги любовью и ласками крестьянской девушки из Тобосо? Разве не искал ты в неотрывном чтении этих книг средство, долженствовавшее обезболивать и в то же время питать пламя, тебя снедавшее? Лишь несчастная любовь приносит плоды духовные; лишь когда любовь встретит преграду в своем естественном и обычном течении, поток взметнется к небу; лишь бесплодие в сей недолгосрочной жизни даст плоды в вечности. И твоя любовь, Дон Кихот, друг мой, была несчастною из‑за твоей неодолимой и героической застенчивости. Быть может, ты боялся, что осквернишь свое чувство уже самим признанием, обращенным к той, которая тебя воспламеняла; быть может, ты боялся, что, направив это чувство к общепринятой и банальной развязке, ты вначале загрязнишь его, а затем и вовсе растратишь — без смысла и без остатка. Тебя повергла в трепет мысль, что ты мог бы погубить в своих объятиях чистоту Альдонсы Лоренсо, взращенной отцом и матерью в величайшей строгости и замкнутости.
И скажи мне: знала ли Альдонса Лоренсо о твоих подвигах и геройствах? Если о чем‑то и прослышала, то, уж конечно, услышанное послужило ей лишь темой для того, чтобы поболтать, и поразвлечься, и лясы поточить на посиделках, либо вечерних, у кого‑то в доме, либо послеобеденных, на солнышке. Вот бы послушать Альдонсу Лоренсо, когда она, уже в преклонные годы, сидя близ очага в кругу внучат либо среди кумушек, повествовала о подвигах этого бедняги, Алонсо Кихано Доброго, который с копьем наперевес отправился восстанавливать попранную справедливость, повторяя, как молитву, имя некоей Дульсинеи из Тобосо! Вспомнились ли ей тогда взгляды, которые ты бросал на нее украдкою, доблестный Рыцарь? И, оставаясь одна, признавалась ли она сама себе в тайная тайных души: «Это из‑за меня, из‑за меня он сошел с ума».
Тебе нет нужды отвечать мне, друг мой Дон Кихот, ибо я понимаю, что за мука, должно быть, свершать жертвоприношение, когда высящееся на алтаре божество даже не замечает твоей жертвы. Верю тебе и без клятв, о да, верю всем сердцем, верю, что проходят по свету Дульсинеи и вдохновляют на неслыханные геройства Дон Кихотов; и умирают себе спокойно и с чистой совестью, так и не проведав, что им на долю выпало такого рода материнство. Велика страсть, которая все сокрушает, и попирает законы, и сметает заповеди, и несется потоком, переполняя русло; но она становится еще неистовее, когда, страшась замутить свои воды землею, размытой в бешеном беге, превращается в кипящий водоворот, который втягивает и всасывает струи, словно стремясь поглотить самое себя, одолеть неодолимое, и направляет поток свой внутрь, и превращает сердце в безбрежное бушующее море? Не случилось ли это с тобою?
А позже — придвинься поближе, друг мой Дон Кихот, скажи мне так, чтоб расслышало только сердце; а позже, когда слава превозносила тебя, не вздыхал ли ты украдкой по этой неисповедимой любви твоих зрелых лет? Не отдал бы ты всю ее, славу, за один только ласковый взгляд своей Альдонсы Лоренсо? Если бы она, мой бедный идальго, если бы она заметила твою любовь, и, движимая состраданием, в один прекрасный день пришла бы к тебе, и раскрыла бы тебе объятия, и разомкнула бы губы, и позвала бы тебя взглядом; если бы она предалась твоей воле, и твоя невероятная воздержанность не устояла бы при словах ее: «Я разгадала тебя, приди ко мне, не хочу, чтобы ты мучился», стал бы ты добиваться бессмертного имени и вечной славы? Но в таком случае разве не развеялось бы мгновенно все очарование? Думаю, сейчас, когда твоя Дульсинея прижимает тебя к сердцу и длит память о тебе из века в век, думаю, и сейчас тебя овевает тихая меланхолия при мысли, что твоей груди уже не ощутить объятий Альдонсы, твоим устам не ощутить ее поцелуя, — этого поцелуя, который умер, не успев родиться, этих объятий, которые не обрели и вовеки не обретут реальности; и тебе становится грустно при воспоминании о надежде, которую ты лелеял так безмолвно, так бережно, в такой тайне.
