В понедельник ждали ревизора, а в субботу было назначено Тупицыным последнее, окончательное свидетельствование суммы, после которого казначей уже не мог рассчитывать на снисхождение начальника.
В четверг вечером Маша вошла в комнату отца. Ему нездоровилось. Он не выходил целый день и сидел в покойном кресле. Перед ним на столе открыта была какая-то церковная книга в кожаном переплете с медными застежками.
— Я к тебе, отец! — сказала Маша, стараясь сообщить более твердости голосу, изменявшему ей.
— Что, Машуточка, скажешь? Что, родная моя? — отвечал старик, повернувшись к ней лицом.
— Я пришла сказать тебе о своем решении.
— О каком это об решении, голубчик мой?
— Подгонялов был у нас как-то без тебя, сватался за меня… Я ему дала слово.
Старик, взволнованный этими словами дочери, быстро отодвинулся на своем кресле.
— Что ты, что ты, Маша, господь с тобой! В здравом ли ты рассудке? Как это слово дала?.. Я не знаю… ты это шутишь, что ли?
— Нет, отец, не шучу, я решилась твердо.
— Как? Как решилась? А Андрей-то Борисыч, ты что это, Машенька?
— Андрей… что ж? Погорюет, погорюет, да и забудет.
— Да полно, Маша, как забудет… Он такой хороший человек, учил тебя, и всё… Да и сама ты его крепко любишь, не знаю я разве?
— Мало ли что! Обживусь и к Подгонялову привыкну.
— Ни, ни, ни, Машуточка! На это и благословения моего тебе не будет.
— Это нужно, необходимо нужно, отец. Я тебе говорю, что я слово дала, а изменять слову, ты сам знаешь, грешно.
— А разве Андрею Борисычу слова не дано? Ты это не так что-то говоришь, Маша.
— Он согласен, чтоб я взяла назад свое слово.
— Машенька, голубчик, душенька!..— Старик сделал было движение, чтобы встать, но Маша удержала его и села у ног его, на шкатулку, которую выдвинула из-под стола.— Я знаю, я вижу, родная ты моя, это ты для меня… Это Подгонялов нашим горем пользуется и склонил тебя, что вот, мол, для отца…
— Ну, что ж, если и так… разве я не дочь тебе? Разве бог послал бы мне счастье, если б я отдала тебя на погибель?
— Да какая же тут погибель, Машенька?
— Перестань, теперь незачем хитрить; ты видишь сам, что это не шутки Тупицына; так не шутят. Он гадкий человек. Посмотри на себя в зеркало, ведь ты в эти дни совсем другой стал; тебя истомила кручина, а ты говоришь, что ничего. Ведь нам неоткуда ждать спасенья…
— Ну, что ж, ну, под суд! Так лучше в каторгу пойду, а твоего века загубить не дам Подгонялову. Ведь ты не любишь его, не любишь, а?.. Я знаю…
— Живи не так, как хочется, а так, как бог велит.
— Да разве бог велит родную дочь, детище свое, на жертву отдать. Ни, ни, и не думай, Машуточка!
— Я решилась, отец, я тебе сказала. Чем же ты меня на жертву отдаешь? Я сама иду за Подгонялова, не ты принуждаешь. Сначала, я сама знаю, мне тяжело будет, горько, ну, а потом привыкну… Господь меня поддержит; не одна я не по любви выхожу. Многие из-за богатства и без всякой нужды идут.
— Да он не под пару тебе. Ты у меня не алчная на деньги была. Я не чужой тебе, знаю, какова ты есть.
— Я только долг свой исполняю; так господь велел. «Чти отца твоего…»
— А ты думаешь, мне лучше, что ли, будет, чем под суд-то идти, смотреть, как старый муж твой век заедает. Нет! Машуточка, я такого греха на душу и брать не хочу. Ведь он старик, Маша; ведь он в отцы тебе потрафит.
— Ну, что ж, пускай любит меня, как отец… как ты любишь…
Она поднесла руку его к губам своим, потом, встав с места, сказала твердо:
— Дело кончено. Я должна быть его женой, хоть бы ты и не дал своего согласия. Я решилась.
И вышла из комнаты отца.
Разговор с дочерью лег камнем на душу старика. Мысль, что он будет причиной несчастия дочери, которою он жил и дышал, которую любил так, как только способна была любить душа его, и которая одна в целом мире любила его,— мысль эта терзала, мучила, рвала бедное старое сердце. Он не сомкнул глаз во всю эту ночь. Образ дочери, бледной и заплаканной, то и дело стоял перед ним, и внутренний голос шептал ему: «Ты убил ее, ты сгубил ее молодые годы». Он вскакивал с кровати, зажигал свечу и принимался ходить по комнате, то молча, то рассуждая сам с собой, задавая себе вопросы и отвечая на них. Порой он бросался вдруг на колени и молил, чтобы бог вразумил его, чтобы не допустил дочь его до страшной жертвы.
