— Словно ошалели сегодня.
— Да. Панам шутки, а мужику слезы. — И Миллион потопал дальше — ему полагалось сейчас несколько часов отдыха.
Во дворе появились господа. Заспанные, с обрюзгшими лицами, панычи вяло потягивались, зевали, разминались. У каждого за плечом небрежно болталось ружье. Услыхав людей, еще сильнее забеспокоились собаки.
— О, псы нынче лихие!
— Не терплю дохлых!
Двое уже выпивших господ подошли к псарне.
— Мне… Слышь ты, лайдак?! Мне самого быстрого! Злотый получишь. — Стройный, вышколенный, но еле державшийся на ногах офицер повертел перед глазами Андрея злотым. — Вот!
— А пан Юзек хорошо стреляет? — спросил офицера его напарник.
— О! — Юзек сорвал с плеча ружье и стал шарить глазами, куда бы прицелиться. Вдруг взгляд его остановился на старой, засыхающей липе, которая чернела в конце графского сада большим аистиным гнездом. — О! — загорелся паныч: в гнезде стоял, откидывая назад голову, аист.
К псарне подошли еще несколько гостей.
— Пан Юзек уже охотится? — обрадовались они затее офицера.
— А ну, прицельтесь.
— Да где там?
Паныч обернулся, блеснул вдруг ставшими злыми глазами и, ничего не сказав, поднял ружье. Андрей, который до сих пор молча наблюдал, не удержался.
— Не стреляйте, — бросился он к офицеру, — аиста грех убивать!
Вокруг захохотали. Юзек на миг оторвался от приклада, толкнул мальчика ногой.
— Прочь, пся крев!
Загремел выстрел. Аист вздрогнул, затрепетал крыльями и, бессильно распустив их, упал наземь. Паныч, закинув на плечо ружье, подступил к Андрейке:
— Со мною, хлоп, шутки плохи!
Андрей молчал. Он так любил смотреть на аистов. Любил смотреть, как они парой плавают в голубом весеннем просторе или хлопотливо бродят по лугам…
Во двор в сопровождении целой свиты вышел сам граф. Небольшой, сухонький, с бородкой клинышком, в высоких, охотничьих сапогах, с патронташем, в конфедератке.
К графу сразу подбежали ловчие. Он что-то небрежно сказал им, и те бросились на псарню. Вскоре подворье наполнилось лаем, ворчанием и хрипом голодных собак, рвущихся из рук. Юзек, чтобы еще больше раздразнить огромного пса, которого держал на поводке, то подпускал его к корзинке с костями, то с силой тянул назад. Пес покрылся пеной. «Оттащу корзину и закрою дверь», — решил Андрей. Но едва он нагнулся, как собака, обежав вокруг офицера так, что тот покачнулся, вырвалась и вмиг очутилась на парнишке.
Андрей упал на корзину, почувствовал, как что-то обожгло ему плечо.
— Вот холера ясная! — жаловался Андрон. — Имеешь хлопца — так отдай его пану. А там если не загоняют, так собаками затравят. Мой вот пятнадцать злотых получал! А теперь? Пока-то очухается. Потому что раны эти по всей спине… Хорошие бы харчи хлопцу.
— А вы к графу, пускай платит, — советовали ему.
— Э! Панской лаской сыт не будешь.
— А управляющий Карбовский? Ведь это его дело.
— Его дело, пока ты здоров. А если ослабел, он тебя и знать не захочет. Пиявки! Жиреют на нашей крови, еще и издеваются. Но придет и на них погибель!
— Пока пану смелется, так нам скрутится.
— Это у какого мельника.
— А что — мельник?
— Да-как скрутить, говорю. В Смолярах вон скрутили, так и дух из пана вышибли. Так бы и нам.
Гуралева хата маленькая, низкая, голоса в ней — как в бочке.
Не рано. На полу вповалку спят дети, — слушали-слушали и уснули. Мигает каганчик — ради людей зажгли. Для себя кто бы керосин тратил! Цедится слабенький свет. Фигуры серые, призрачные. Разбрелись по углам, попыхивая дымом. Вон Андрон — неспокойный, вертлявый: «Холера ясная! Сидим, как кроты…» Почти на полу, на низкой скамеечке Судник (у Судника грыжа, ель когда-то украдкой тащил, надорвался, — он садится всегда очень низко, подпирает коленями живот); у края стола — Проц, твердый, крепкий, говорит и кулачищем словно гвозди вбивает: «Город бастует, а мы что, штрейкбрехеры какие-нибудь?» Из города недавно, с заработков… А там еще люди, еще. Посреди хаты сам Гураль, высокий, чуть не достает головой потолок. Бросает, слова твердо, медленно.
— Ты, Адам, — обращается он к Суднику, — не плети бог знает чего.
— А что? — защищается тот. — Разве я не прав? Добастовались — один в тюрьме, другого чахотка сушит, доборолись, матери его…
