Бобо, к официально зарегистрированным грехам которого добавилась юдофобия, отделался пирогенной терапией. В результате он прогрелся до сорока градусов, хреново видел и пачкал кровью сортир.
Комиссия рекомендовала усиление режима содержания потенциально опасных пациентов и отбыла восвояси. Зато после этого Бобо буквально ползал перед Славиком на брюхе. Причина была не в усилении режима, а в чем-то другом. В чем именно, Бобо не осознавал.
Этого не осознавал даже Рыбкин. Вернее, то, что от него осталось. Тупость, провалы в памяти и периоды глубокой бессознательности удивительным образом сочетались в нем с потрясающей интуицией, абсолютным контролем над организмом, изменившимся восприятием пространства и времени. Его будто принудили смотреть какой-то фильм, но при этом пристегнули к креслу. Иногда действие перемещалось в зрительный зал, и Рыбкин с удивлением обнаруживал себя в гуще событий. Порой это пугало его, но чаще вызывало чувство, близкое к восторгу. Игра – вот что это было. Самая реалистическая игра на свете.
Тем не менее он вел себя вполне предсказуемо и проработал в седьмом отделении еще около трех месяцев. Он и сам не понимал, чего ждет теперь, когда перед ним открылось так много новых перспектив. Оказалось, он просто ждал транспорта, чтобы двигаться дальше…
Примерно через две недели после прискорбного происшествия с Соней Гринберг у него начали чесаться десны на месте двух удаленных зубов. Еще через неделю новые зубы, сияющие незапятнанной белизной дентина, прорезали розовую плоть. А вот гастрит не давал о себе знать. Абсолютно.
Рыбкин был вежлив и мил с новой ночной сестрой, которую звали Зоя Мухина. Кроме того, в седьмом отделении, в соответствии с решениями комиссии, были возобновлены ночные дежурства врачей. Поначалу Рыбкин воспринял это, как «конец свободе» (еще один компостер на его мозги), однако неожиданно выяснилось, что грязная работа ему уже не в тягость, а из прямого общения с вышестоящими можно извлечь кое-какую пользу. У Славика появился «дальний прицел».
* * *
Зоя Мухина не понимала, что с ней происходит. С некоторых пор она не могла думать дольше минуты ни о чем, кроме одного предмета, и предмет этот был не очень приятным. Ей стало трудно сосредоточиваться даже на работе. Хорошо, что многие навыки были закреплены и большую часть действий Мухина совершала автоматически. Или сомнамбулически, чем напоминала бы одну из дурдомовских пациенток, если бы та вдруг оказалась на свободе и решила прогуляться по крыше в ночь полнолуния.
Но дело было не в луне, источавшей ядовитое сияние, а в санитаре Рыбкине, распространявшем какой-то неизвестный сексологии фермент и коварно подманивавшем к себе глупышку Зою. ТОТ САМЫЙ предмет предположительно находился у Рыбкина в штанах и внушал Мухиной мерзкий трепет. Не то чтобы она была фригидна, однако не сталкивалась раньше ни с чем подобным. Она часто представляла себе, как до нее дотрагиваются его чистые и гладкие (будто БРИТЫЕ) руки… При одной только мысли о близости со Славиком ее охватывало отвращение, от которого сводило скулы, – но одновременно она испытывала чудовищное влечение на животном уровне, похожее на рыболовный крючок, подцепивший в подсознании слишком крупную рыбу, может быть, уже дохлую…
Красивой Мухину назвал бы разве что очень предвзятый человек, но тело у нее было «приятно пухленьким» и чем-то напоминало свежеиспеченную булочку. Лакомый кусочек для того, кто имел некоторый опыт и собрал статистические данные о различных женских типах. Рыбкин, например, давно выяснил, что высокие, худые и длинноногие, как правило, холодноваты, а маленькие и формоупругие обещают вулкан страсти знатоку, не поленившемуся этот вулкан разбудить. В общем, сторонний наблюдатель не увидел бы ничего странного в ухаживаниях Славика, но никаких ухаживаний не было. Он едва ли сказал этой застенчивой пышке десяток слов во время совместных дежурств. Правда, это были очень ВЕЖЛИВЫЕ и ПРАВИЛЬНЫЕ слова. Слова, попадавшие в самую точку.
Рыбкин не напрягался. У него не было осознанных желаний. Он стал чем-то вроде собаки-поводыря. Ему ни разу не довелось увидеть своего хозяина за спиной или хотя бы ощутить его присутствие внутри себя. Но на самом деле все обстояло еще хуже.
