– Прибавь к этому мое испорченное настроение и реальную перспективу обострения гастрита, – проворчала я, ожесточенно грызя сухое печенье: молока едва хватило на один стакан для дочки.
Почему-то у нас в доме всегда маловато провианта. То денег не хватает, то едоков слишком много…
Только позавчера улетел Говоров, приезжавший из своих причерноморских краев на короткую побывку. Он-то, собственно, и натащил к нам в дом разных вкусных калорийных продуктов, при Говорове мы не голодали, вовсе нет! У нас тут и борщ был, и котлеты, и пироги – я вспомнила и, как говорит моя Сашка, прокачала все свои кулинарные навыки, чтобы любимый мужчина не усомнился: со мной вполне можно строить полноценную ячейку общества на три и более персоны, они все будут как минимум сыты. Но вот Никита уехал заканчивать свою стройку века, и в нашем холодильнике снова образовалась пустая заснеженная тундра…
– Ага, в таком настроении ты сейчас кого-нибудь ка-а-ак засудишь! – мстительно поддакнула Сашка. – Жалко, что не нашу управляющую компанию.
Я злобно укусила печенье. У дочки несколько искаженное представление о том, чем руководствуется при вынесении решений наш самый справедливый в мире суд, но где-то она права. Голодный судья – злой судья!
Это, кстати, не мое личное мнение, а экспериментально доказано. Я в научном журнале читала: американские ученые проанализировали результаты 1112 слушаний о судьбе заключенных четырех израильских тюрем, которые провели восемь судей за десять месяцев, и выяснили, что шансы заключенного на условно-досрочное освобождение реально зависят от того, как сильно судье хочется на обеденный перерыв. Чем больше судья проголодался, тем выше вероятность, что он отвергнет ходатайство!
Совсем другое дело – судья сытый, добрый. Вот в Англии как-то был показательный случай: британский судья остановил заседание, когда узнал, что обвиняемый-филиппинец с утра ничего не ел, потому что из-за незнания языка не смог прочитать, что написано в меню в столовой в здании суда. Дело было вечером, судья, сам успевший и позавтракать, и пообедать, и «пофайфоклокать», отправил своего помощника за чем-нибудь съестным для подсудимого, а помощник вернулся с пустыми руками, потому что столовая уже закрылась. И тогда тот судья, как был в мантии и парике, сам отправился на кухню за бутербродом и соком для обвиняемого.
У нас тут, конечно, не Англия с ее благородными лордами судьями, но ведь люди всюду одинаково устроены, так что я обычно не начинаю рабочий день натощак. А нынче вот всего одно сухое печеньице, я голодная, злая…
Видимо, это было написано у меня на лбу достаточно крупными буквами, потому что Машка, с которой я столкнулась у дверей родного Таганского суда, сразу спросила:
– Лена, что случилось?
– Масочку делала с утра, должна была обрести неземную красоту, – желчно ответила я, всем телом налегая на дверь – она у нас тяжелая, натощак не сразу откроешь. – Что, заметно похорошела?
– Заметно, что разозлилась, – честно ответила Машка. И, как добрая подруга, великодушно подсластила пилюлю:
– А с красотой у тебя и прежде все было в полном порядке.
– Спасибо, дорогая, – растрогалась я. – Представь, у нас в доме утром неожиданно отключили воду – ни умыться, ни чаю попить!
– Ничего, Елена Владимировна, я купил кофе и булочки, – успокоил меня знакомый голос. – Всем доброе утро!
Я обернулась: за нами с Машкой уже скопилась небольшая очередь из коллег, терпеливо ожидающих моей скорой и неминуемой победы над дверью. Первым в шеренге стоял мой бесценный помощник Дима, в одной руке у него был предмет моей вечной зависти – роскошный портфель из телячьей кожи, в другой – пакет с логотипом супермаркета элитных продуктов.
Дима работает в районном суде отнюдь не ради куска хлеба, он из очень состоятельной семьи и может позволить себе качественные дорогие корма. Отчасти именно поэтому кофемашиной в нашем кабинете заведует исключительно он. Кофемашина у нас капризная и тоже любит качественные дорогие корма. Дима балует ее зернами, выращенными этичным способом. Я не знаю, как это, даже не спрашивайте. Типа, на стадии созревания к кофейным зернам проявляется максимум уважения? И толерантности, чтобы робуста не чувствовала себя ущемленной арабикой, и наоборот?
