Брату уже двадцать лет, Мишулькой называли его в детстве.
— То д-давно было, когда г-голодовали, — Миша с малолетства заикается.
— В деревне и ныне не очень сытно, — говорит мама. — Прикупи сухариков, батонов белых. Да пряников с повидловой начинкой.
— Дорога сама з-знаешь какая… — продолжает упрямиться Миша.
Путь в Дворищи не очень долгий, но сложный. Поездом до Кингисеппа, затем километров десять лесом и полем. В дождь и парная упряжка застревает. А пеши, с громадным чемоданом и тяжеленным рюкзаком…
— Все руки об-борвешь.
— Надо, Михаил, — совсем уже иначе произносит мама. Человек мягкий, добрейший, но слово ее твердо. Бесполезно перечить. И непринято в семье старших не слушаться.
— Л-ладно.
* * *
Таня лежала с закрытыми глазами: жаль расставаться с полетом.
В другой комнате застрочила, как пулемет в кино, швейная машина: мама принялась за работу. В передней возился Миша, собирался идти по магазинам.
«А почему он не на заводе?» — удивилась Таня и вспомнила, что брат с сегодняшнего дня в отпуске и завтра уезжает в деревню. Через две недели поедут следом и Таня с мамой. Отпразднуют бабушкин день рождения и поедут. На все лето. А Лека, Нина и Женя прибудут в Дворищи тогда и на столько, когда и какой кому отпуск дадут на работе.
Бабушка
Таня приоткрыла глаза: сон все равно не вернется.
Кровать с никелированными шарами на высоких спинках отгорожена гигантским буфетом и трехстворчатой ширмой. Буфет с резными дверцами, множеством отделений и бесчисленными ящичками разделяет комнату на спальню и гостиную. Ширма красного дерева с узорчатыми стеклами — сбоку.
Из-за ширмы выглядывала бабушка. Ее давняя подруга и родственница как-то гостила здесь и рассказывала, что бабушка — тогда, конечно, еще не бабушка, совсем молодая женщина — выделялась умом и красотой. Она и сейчас такая, уверена Таня.
Умные, выразительные глаза, чистый и высокий лоб; несмотря на седые волосы, ни за что не угадать, сколько на самом деле лет. А бабушке 22 июня исполнится семьдесят четыре. Знакомые и соседи обращаются к ней почтительно, по имени и отчеству — Евдокия Григорьевна. Она старее всех Савичевых, но очень бодрая и все успевает, со всем управляется, главная кормилица…
— Пробудилась, маленькая?
Таня самая младшая в семье — но какая же она маленькая?
— Ба-абушка, я в четвертый класс перешла, мне скоро двенадцать будет!
Счастливый сон не забылся. Таня сладко потянулась, будто крылья развела, похвалилась горделиво:
— А я опять летала.
— Ну и хорошо, ну и замечательно. Стало быть, растешь, взрослеешь. Ну, поднимайся, маленькая, одна ты еще не кушала. Некогда мне, я в гости навострилась. Поедешь к тете Дусе?
Дуся — бабушкина племянница и, значит, никакая Тане не тетя, да и знают о ней всего ничего. Сюда не ездит, к себе на Лафонскую улицу не зовет. Время от времени ее навещает бабушка и берет иногда с собою Таню.
Прокатиться через половину города к Смольному заманчиво, но и упустить прогулку с дядей Васей жаль. С ним так всегда интересно!
— А можно, я останусь? — вежливо отказывается Таня.
Бабушка ничуть не обиделась:
— Оставайся.
Родословная
Таня ела без охоты. На завтрак яичница, булочка с маслом и чай.
— Молока в Дворищах вволю попьешь. Козье. Оно вкусное, целебное, врачами тебе прописанное.
— Не люблю козье, — поморщилась Таня. — Жирное, сладкое.
— Любишь не любишь, а надо. Для здоровья твоего требуется. Ну, кушай, кушай.
— Ба-абушка, «кушай» говорят маленьким. Евдокия Григорьевна сдвинула брови:
— Яйца курицу учить будут!
Строгое выражение лица тотчас и пропало, сменилось обычной веселой ласковостью.
— Все вы для меня маленькие, все мои дети. Вообще, усадить рядышком бабушку, маму, Леку,
Нину, Мишу, Таню — сразу признаешь близких родственников. Все темно-русые, сероглазые. А вот у Жени черные, жгучие глаза и волосы черные почти. Она вся в папу, в Николая Родионовича. Он в конце жизни, конечно, иначе выглядел. Облысел, в усах и бороде клинышком густая проседь…
— О чем размечталась? Ешь, не отвлекайся на фантазии.
Таня послушалась, но вилка опять замерла в руке.
— Ты — Федорова, и мама была Федорова, пока папа не женился на ней.
