От деревенских бескеросинных вечеров, когда оконца заплывали льдом, ухали, потрескивали от мороза проконопаченные бревна стен и бородатые отцы сидели у домашнего камелька, положив тяжелые грубые руки на льняные головенки своих малых. От долгих, с сумерек до рассвета, костров в ночном - с печеной картохой, рассказами о леших, с густыми росами на травах, которые с тпхим довольным ржанием пощипывали стреноженные путами кони... Чего только не напомнит, не наколдует огонь - то весело-уютно гудящий, то такой, как сейчас в печке, где на золотисто-красных камнях-угольях пляшут синие карлики!..
- Поджидала вас и все думала, - продолжая в одиночестве чаевничать, говорит Софья Маркеловна, - что бы вам еще про Сергея Николаича рассказать? Кроме того, что Сашенька рассказала да я - вскользь. Оказывается - непросто: воспоминаний, эпизодов всяких - этого множество, день за днем могу перебрать. Да как бы в мелочах главное не потерялось. Бывает ведь и эдак...
Редкостный он человек был - вот что. Воспитатель - от бога, не примите только за красное словцо. Я это сразу поняла, когда он к нам пионервожатым еще пришел. Году в тридцать восьмом, по-моему. Ну, это по документам проверить можно.
- Он же после войны начал работать? - уточняю я, - После войны директором. А сначала-то пионервожатым, потом физкультурником. Или физрук, что ли, их называли, - поправляется Софья Маркеловна. - И говорю вам: ребятишки к нему - с первого дня. Иной воспитатель - умный, и с образованием, и старается. Его вроде и слушаются, - а все не то. Ребятишки перед таким - как на все пуговицы застегнуты. Не кантачит чтото. Тьфу, слово-то какое некрасивое!
Я смеюсь - так уместно и так пренебрежительно пользует она этот широко ныне распространенный техницизм; Софья Маркеловна машет рукой - не в слове суть, в конце концов.
- На разные там физзарядки, сборы, походы - табуном за ним. С любого урока могли сбежать. Чем вот он взял - скажите? Опыта - никакого, только начал, в педагогическом тогда учился. Сам еще от ребят мало отличался. Там, в альбоме у вас, карточку увидите: зарядку проводит. Мальчишка и мальчишка. В маечке, в широких штанах неглаженых. Раньше ведь так не модничали, как теперь. Чистенько, и ладно... Очень, скажу вам, любил всякие мероприятия с музыкой. - Софья Маркеловпа улыбается мягкой улыбкой, с какой пожилые люди вспоминают далекое и прошлое. - И тут у нас с ним конфликты случались. Можно сказать - постоянный конфликт.
Назначит какой-нибудь сбор - и бежит: "Софья Маркеловна, - пожалуйста!" А это всегда означало одно и то же: иди и играй им "Наш паровоз, вперед лети...", - помните? А я любила классику. Ну, иногда, под настроение, вальсы, да чтоб несентиментальнее, были у меня на то причины... Но ведь там - музыка! А это что же за мелодия? - примитив. Так он и меня в два счета уговаривал - не могла ему отказать. Строятся они, маршируют, всякие пирамиды делают, - я сержусь и барабаню: "Наш паро-воз!.." И чего ж, думаю, они в этой песне нашли?
Только что освещенное мягкой, немножко рассеянной улыбкой лицо, глаза Софьи Маркеловны становятся строже, сосредоточенней, словно она к чему-то прислушивается, во что-то вглядывается, - возможно, к себе прислушивается, в себя же и вглядываясь.
- Как все непросто, голубчик!.. Понадобилось чуть не всю жизнь прожить, чтоб понять, какие это прекрасные, зазывные слова. Понять, что действительно нет другого пути. И что сама я давно иду по этому же пути вместо со всеми. И что, оказывается, другого пути-то мне и не надо.
Крупно сказано! - так говорится только самим выношенное, самим выстраданное. Прямая, с могучей копной снеговых волос, старуха предстает вдруг в ином, более ярком свете. И путь ее - от ограниченного застойного купеческого мирка - до понимания высоких истин нового грозового века.
- С войны он уже пришел взрослым, бывалым, - продолжает Софья Маркеловна. - Точней-то - война еще шла, его по ранению отпустили. Побитый весь.
- Знаю, Софья Маркеловна.
- А мы не знали. Явился - веселый, бодрый, шутит.
Ну, мы обрадовались, сбежались все. Тогда он нам смущзнно и говорит: "Вот какая петрушка - назначили меня к вам директором. Примете?" И стоит перед нами - как будто виноват в чем, провинился. И рука его левая, как плеть, висит. Парализованная. Целый год за ним, как пустой рукав, болталась. Потом отошла. Скорей всего разработал: из мужчин тогда у нас он да дядя Вася, конюх, с культей. Вдвоем всю мужскую работу и ворочали: одип без ноги, другой без руки. Потом только уже узнали - врачи ему категорически запретили работать. А он дома день просидел - да к нам. Сразу легче стало: и ребятишек кормить получше - нет-нет да чего-нибудь дополнительно выхлопочет. И с дисциплиной, конечно: что Сергей Николаич скажет - закон. Льнули к нему - безотцовщина, не понимают, а тоскуют. Контингент тогда у нас трудный был, сложный - как вон после гражданской, когда только начали. В основном эвакуированные, малышей много. Привозили всяких - дистрофиков, хворых.
