Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий!
Проходит вечность каторгой души,
И вдруг, как громом, полыхнули своды:
"Что там в салфетке у тебя? Кныши?"
Он отвечал не сразу: "Бутерброды" -
И слышит как бы эхом: "Хороши?"
Нет, там ни то, ни это: там разводы
Лучка в селедочке. С картошкой вслеп
Положен черный бородинский хлеб.
-- А что картофель -- маслицем приправлен? -
Спросил Верховный, пальцы заводя,
И бок селедки, меж ногтями сдавлен,
Исчез в усах народного вождя.
Антон промямлил: "Да уж не отравлен!"
И, на столе в бумагах наследя,
Взглянул на китель в робости духовной.
-- Ешь! Насыщайся! -- говорил Верховный.
-- Я, брат, тут отощал и подустал.
Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин!
Некачественный, брат, дают металл,
И пятилетний план почти провален.
Я возразил ему: "А я читал..."
Но увидав, что рот его оскален
В усмешке, счел за благо промолчать.
Он благоволил дальше замечать.
-- Я положеньем дел, брат, не доволен... -
И, выплюнув селедочный хребет,
Смотрел верхи кремлевских колоколен
И восходящий облачный Тибет.
И было видно, как он стар и болен,
Как у него, быть может, диабет,
А может быть -- давленье и подагра,
И как по нем истосковалась Гагра.
-- Пять лет такой работы и каюк! -
Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?"
Но тот не слышал, вопросивши вдруг:
Народ ко мне по-прежнему мирволит?
Ах, нет: то не любовь, один испуг!
Едва умру, из гениев уволит.
Теперь и плещут, и кричат виват,
А что как завтра выйду виноват?
Один, один кругом -- кровав и страшен,
Зловещим чудным светом осиян,
Уйду в небытие от этих башен,
Чтобы являться -- Петр и Иоанн!
-- Антон смотрел, пугливо ошарашен, -
Я против Грозного имел изъян:
Умело потрудился я, но мало
Моих бояр я перевел на сало!
И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль!
Единодержцев сокрушала жалость,
И нежностью, как ржой, изъелась сталь,
В рот дуло положить -- какая шалость,
Какая невеселая печаль!
А сколько трусостью их удержалось!
Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.
Как думаешь, застрелится Фаддей?
Небось, застрелится! И жаль Фаддея!
Он много поизвел своей родни -
Да все о животе своем радея -
Как на Руси водилось искони.
Россия, невенчанного злодея
В своих молитвах светлых помяни -
Кровавого Иоську-инородца!
Уж попотел для твоего народца! -
Антон взглянул и очи опустил
Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:
Верховный, разумеется, шутил,
Как репортер Синявский на футболе.
А может быть, и вправду ощутил
Под печенью позыв саднящей боли -
Как школьник, вытащив плохой билет -
Поди-ка вспомни через столько лет!
Однако помнится, что было утро
Весьма прекрасней прочих над Москвой.
На тротуары сыпанула пудра,
Но съелась вдруг тотчас же синевой.
С портретов Сталин улыбался мудро,
А по Кремлю расхаживал живой.
Не собираясь выходить с повинной,
Окуривал усы "герцеговиной".
Уже трамваев воскурен трезвон,
Уже и город дворниками полит
Обильно, но из рук, конечно, вон -
Сноп брызг уйти от бровки нас неволит
В не то амфитеатр, не то амвон,
Где Тито, либо Франко глаз мозолит,
А может, Мендель -- жрец антинаук -
Под суперлупой ползает, как жук.
И точно, помнится, в то время Тито
Иначе не бывал изображен,
Как только у корыта Уолл-стрита,
Лицом до безобразья искажен,
У Аденауэра ж лицо не брито,
Он вечно лихоманкой поражен.
Но нашего правительства все члены
Зато столь мужественно просветленны!
Сколь милый, сколь непьющий вид у них!
Сколь воротник у них всегда опрятен!
Бородки клинышками у одних,
Усы у прочих всех без квасных пятен.
Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,
Властей мне предержащих вид приятен.
А глас властей! Но, муза, помолчи!
Не смей напрашиваться на харчи!
А статуи! Ваял их, верно, Фидий!
Какой величественный рост всегда!
А позы, жесты! Не моги! Изыди!
Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда!
Мне никогда не быть в столь славном виде:
Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда!
А на карнизах -- волгари! Иртышцы!
Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!
А стройки! Строится и то, и се
Быстрей, чем я пишу стихотворенье.
Нет ничего построенного, все
Возводится, как в первый день творенья!
Сюда бы Маяковского! Басе!
Слетаются, как мухи на варенье, -
