Встретился Керенский и с прибывшим в Гатчину французским военным атташе Лягишем, и с И.Р.Довбор-Мусницким, командиром особого корпуса, сформированного Временным правительством из поляков. Пожелание Верховного получить помощь от французов и привлечь поляков к совместным действиям против революционного Питера энтузиазма у визитеров не вызвало. Оба заявили о нежелании вмешиваться во внутренние дела России. Впрочем, столь твердая позиция не помешала Довбор-Мусницкому через несколько месяцев поднять мятеж против Советской власти. Но было уже поздно. Не удалось не только объединить разрозненные силы военной оппозиции, но и вызвать сочувствие и понимание у фронтовиков.
Между тем в те же часы, когда Керенский безуспешно пытался призвать на свою сторону войска, Петроград рассылал одну за другой радиограммы о том, что власть всюду переходит в руки Советов. И ни у кого не вызвал недоумение адрес обращения — «Всем, всем, всем», ибо рассчитывали большевики не на радиосвязь, а на солдат-ский беспроволочный телеграф, способный в считанные часы разнести весть по фронтам.
На стол Керенского легло полуобращение-полураспоряжение из Смольного о прекращении сопротивления. Дескать, «весь русский народ идет с большевиками, а с «бывшими» — лишь казаки да часть буржуазии». Обращение взвинтило Керенского еще больше. С новой энергией он потребовал немедленного выступления на Петроград теми силами, которые имелись в распоряжении Краснова.
Какое там немедленное наступление — сдержать бы массовое дезертирство. В воинских частях, расположенных в Гатчине в Кирасирских казармах, шло глубокое брожение. Отголоски питерских событий разлагающе действовали на казаков. Появились первые признаки анархии, своеволия и самоуправства. Уссурийская конная дивизия без ведома Краснова ушла на восток верст на 30 от Гатчины и расположилась там по деревням. С «Главкомом» остался один конный дивизион. Мало того — дивизионное начальство вступило в сепаратные переговоры с Советом солдатских и рабочих депутатов, который возглавлял Николай Кузьмин — особо доверенное лицо Ленина. Этот человек заслуживает о себе более обстоятельного повествования, и о нем рассказ будет особый.
Внешне авантюрный, лишенный вроде бы всякого здравого смысла ход большевиков с распоряжением «министру-председателю» сложить оружие оказался на поверку не таким уж бессмысленным. Их он мало к чему обязывал, а вот от Керенского и Краснова требовал быстрых ответных действий. Никак не отреагировать было невозможно, потому что в войсках широко обсуждали возможные действия командования. Уступить — значило навсегда уйти в политическое небытие. Ждать улучшения фронтовой обстановки, изменения соотношения сил? Но откуда и за счет чего?
Керенский теребил и теребил Краснова, требуя выступления на Петроград. Тот тянул и тянул, ссылаясь на отсутствие войск, возможный подход обещанных воинских частей. Керенский, в конце концов, не выдержал и в категорической форме объявил:
— Наступление на Царское Село начать с рассветом 28 октября!
Вечер, вся ночь прошли в ожидании: вот-вот подойдут вызванные Керенским из Москвы и Петрограда воинские части. Тщетно. Но приказ есть приказ, и едва забрезжила заря, все наличествующее войско Краснова в составе восьми сотен казаков и трех батарей по четыре орудия в каждой выступило в поход. В четырех верстах от Царского Села, за Софийским плацем, казаков встретил плотный ружейный огонь с застав царскосельского гарнизона. Так и не начавшись, задуманное наступление застопорилось.
Воспоминания
Завязалась вялая перестрелка. Палили и те, и другие больше в белый свет, нагоняя друг на друга страх и сомнение в необходимости убивать соотечественников лишь потому, что кому-то в них что-то не нравится. Вдали в облаке пыли показался большой автомобиль. Машина резво подпрыгивала на выбоинах, высоко вздернутый белый флаг метался туда-сюда под порывами ветра.
— А вот и мы, — насмешливо проговорил кто-то из окружавших Краснова офицеров, указывая на автомобиль. — Не ждали-с?
«Да-с. Осталось разве что вина и женщин подать», — беззлобно продолжил про себя Петр Николаевич, продвигаясь навстречу Верховному. Не вылезая из кабины, Керенский крикнул:
