Я остановился:
– Ты правда не выходила сегодня вечером на улицу?
– Конечно, не выходила, черт возьми! Не понимаю, почему ты об этом спрашиваешь.
– Так мы идем? – нетерпеливо спросил Пикеринг.
Мы поднялись на верхнюю лестничную площадку, и я открыл чердачную дверь. И снова нас обдало волной спертого воздуха. Я включил фонарик и посветил им вперед. Но вдруг понял, что чердак уже освещен каким-то тусклым сероватым светом. Я обернулся к Лиз и сказал:
– Смотри, там свет. Может, электричество решило само починиться?
Деннис Пикеринг поднимался впереди меня по короткому крутому лестничному пролету. Он был уже почти наверху, когда вдруг остановился. Какое-то время он стоял, не шевелясь, и молчал. Наконец произнес:
– Я возвращаюсь.
Когда он спустился на площадку, лицо у него было белым, глаза широко раскрыты.
– В чем дело? – спросил я. – Что случилось?
– Там есть свет, – заикаясь, ответил он.
– И что?..
– И, боюсь, это дневной свет.
– Что значит «дневной свет»? На улице кромешная тьма.
– Это дневной свет, поверьте мне. Думаю, вы должны запереть этот чердак. А мне нужно переговорить с каноником Эруэйкером.
– Должно быть, вы ошибаетесь. Откуда там взяться дневному свету? Для начала, на чердаке нет окон, кроме люка в крыше, да и тот закрыт.
Я начал подниматься по лестнице на чердак, но Деннис Пикеринг схватил меня за рукав и едва не закричал мне:
– Нет! Нельзя!
– Мистер Пикеринг, ради бога! Там не может быть дневного света.
– Это дневной свет, дневной свет, – повторял он, все сильнее выкручивая мне рукав. – Это дьявольские проделки, поверьте мне. Не ходите туда ни в коем случае.
– Простите, но я пойду.
– Дэвид! – вмешалась Лиз. – Дэвид, не ходи.
Такого выражения лица я у нее никогда еще не видел. Это было очень странное выражением – ласковое и строгое одновременно. И говорила она тоже необычным тоном – так, будто имела четкое представление о том, что так напугало Денниса Пикеринга. Будто она знала, почему кажется, что чердак залит дневным светом.
Я осторожно оттолкнул от себя Пикеринга.
– Простите, – повторил я, – но я должен идти. Я не смогу ничего сделать в Фортифут-хаусе, пока не разберусь с этой дурацкой «светомузыкой» раз и навсегда.
– Тогда мне придется пойти с вами, – настойчиво произнес викарий, хотя он тяжело дышал, ноздри у него трепетали, а руки дрожали.
– Не нужно идти, если боитесь, – сказал я.
– Это моя обязанность как пастора. И мой человеческий долг.
– Но вы же не думаете, что это проделки дьявола?
– Называйте это как хотите. Но оно там. Такое же реальное, как ваш нос. Разве вы не ощущаете в воздухе зло? Это сама сущность зла!
Я принюхался:
– Я чувствую запах серы, чего-то горелого и больше ничего.
– Сущность зла, – кивнул Пикеринг. – Смрад ада.
– Простите, – повторил я, – но я все равно пойду.
Лиз бросила на меня жесткий, презрительный взгляд. Хотя шел я, главным образом, из-за нее. Если я не избавлю Фортифут-хаус от звуков и огней, то вряд ли удержу ее. А после нашего разговора, перед тем как мы обнаружили Дорис Кембл, я осознал, как сильно хочу, чтобы она осталась. Точнее, как сильно в ней нуждаюсь.
Несмотря на то что тот свет просачивался на чердачную лестницу, я все же решил взять фонарик. Если лампочки вдруг научились сами себя чинить, возможно, они научились и сами себя выводить из строя. И мне не хотелось оказаться на чердаке в кромешной тьме, как случалось раньше. Может, я и не боялся темноты до приезда в Фортифут-хаус, но теперь все изменилось.
На верхней ступеньке я огляделся. И понял, что Деннис Пикеринг прав. Чердак был залит дневным светом. Холодным, серым осенним светом. Как будто сейчас была середина ноября, а не июль. Да и сам чердак пустовал. Ни деревянных лошадок, ни мебели, ни скрученных ковров, ни завернутых в одеяла картин. Лишь несколько пыльных плетеных корзин и шляпных коробок. И еще старомодная швейная машинка.
Люк в крыше был открыт – и не только открыт, но и зафиксирован с помощью шпингалета. Сквозь него на чердак и проникал душный, влажный воздух. Хотя я понятия не имел, как такое было возможно, если люк был закрыт, а этот участок крыши снаружи замурован.
