И тетя стала разматывать свои шали.
Вышла мама, остановилась в дверях, посмотрела на теть и их детей и сказала:
— Витюша, достань из печки чугунок с картошкой, пусть поедят. — И села на лавку, потому что ноги ее совсем не держали.
Я открыл заслонку, взял ухват, ухватил им чугунок и потянул на себя. Чугунок большой, тяжелый, но я все-таки выволок его из печи на шесток, открыл крышку и стал деревянной ложкой вылавливать картофелины в мундирах и класть их в большую миску. Тети и их дети, мальчик и девочка лет десяти, сели за стол, не раздеваясь, а только размотав свои платки. Я поставил перед ними миску и солонку с крупной серой солью, а мама велела мне достать из ларя хлеб и тоже положить на стол.
И они стали есть. Они даже не чистили картошку, а ели прямо с очистками, только макали ее в соль.
Мама всплеснула руками и сказала:
— Витюшка, принеси же капусты! И как же это я забыла! — удивилась мама.
И я принес из кадки мороженой квашеной капусты с клюквой, и старшая тетя сказала:
— Вот спасибо, золотце мое, дай бог тебе счастья.
Когда они поели, оставшийся хлеб и картошку сложили в свою сумку, и соль из солонки высыпали в кулечек, хотя у нас у самих соли было очень мало, а тетя сказала:
— Ты бы, хозяюшка, дала бы нам еще картошки с собой. Не скупись, хозяюшка, бог тебе за это даст всего, чего ни пожелаешь.
— У нас у самих мало картошки, — сказала мама. — Сами едва концы с концами сводим. А картошку дает не бог, а бригадир на лесоповале.
А тетя сказала:
— Ты не ври мне, хозяюшка, что у тебя картошки нету. Я ведунья, все вижу, меня не обманешь. Дай картошки, иначе наведу на тебя и детей твоих порчу.
— Идите отсюда, — сказала мама. — Вас покормили, а вы еще и хамите. Мы эвакуированные, не местные. У местных просите: у них побольше картошки в погребах, чем у нас, а мне детей своих кормить надо. А вы вон какие здоровые, шли бы на лесоповал, там бы и заработали картошки и хлеба. Чем просить-то…
Тетя рассердилась и сказала:
— Так знай же, хозяйка: сын твой помрет в девятнадцать лет от пьянства. Да сбудется слово мое и падет на вашу голову.
Тети стояли у двери, не уходили и все оглядывались, что бы еще такое поесть, но у нас все равно ничего не было, только суп в чугунке для папы, который ковал подковы в своей кузне. И тогда я схватил ухват да как закричу на этих теть:
— А ну идите отсюда, а то как стукну!
И тут послышался скрип полозьев и хруст снега под копытами лошади, потом затопало на крыльце, и в избу вошел папа, весь замороженный. Тетки засуетились и стали одна за другой выскакивать в сени.
— Что тут у вас произошло? — спросил папа.
— Да вот, цыгане, — сказала мама. — Мы их покормили, а они, такие нахальные, просят, чтобы им дали еще. Так ведь не просят, а требуют — вот в чем дело! А где я возьму?
— Совсем не надо было пускать, — сказал папа, повернулся и вышел.
Что-то загремело в сенях, я тоже туда выбежал, а папа у одной тети отнимает хомут, который висел на крючке. И как толкнет ее, как она упадет, папа как заругается — и все тетки-цыгане и их дети побежали и убежали совсем. А папа еще и во двор вышел посмотреть, чтобы они чего еще не утащили.
Папа вернулся и сказал:
— Там их целый табор — возле Борисово-то. Ко мне в кузню двое цыган в помощники набивались, да я не взял: своих девать некуда.
— Мам, а почему я умру от пьянства? — спросил я, потому что мне совсем не хотелось умирать… даже от пьянства.
— Глупости все это, — сказала мама. — Выбрось из головы. — И пояснила для папы: — Цыганка ему напророчила, что в девятнадцать лет умрет от пьянства. Вот ведь ведьма, так ведьма. — И засмеялась: — Видел бы ты, отец, как он за ухват схватился! Защитничек мой.
— Правильно, — сказал папа. — Никому не давай спуску, сынок. И никому не кланяйся.
— Я и не кланяюсь, — сказал я. И добавил: — Это тетя Груня дяди Кузьмы кланяется своему боженьке. Потому что он ей деток не дает.
— Кланяйся не кланяйся, а что кому не дано, тому и не бывать, — сказал мой папа.
Мама вздохнула, а я долго раздумывал, кому не дано и что из этого получается, но так и не раздумал до самого конца.
