Лето всегда почему-то бывает ужасно коротким: только станет тепло, только трава зазеленеет, только появится земляника, за ней малина и грибы, потом клюква и орехи — и уж никакого лета нету, а есть дождь, ветер, серые облака.
Нынешнее лето — первое лето в Третьяковке — оказалось еще короче, потому что я долго болел после того, как еще весной меня лягнул копытом Бодя, и все это время не выходил на улицу. А пока я болел, наши войска, как говорил папа, опять начали отступать и доотступались до самой Волги, про которую поется в песнях, что она, «Волга-Волга — мать родная, Волга русская река». А еще папа говорил, что генералы у нас ни к черту, воевать совсем не умеют, что если так дело пойдет и дальше, то не только до самой Волги фрицы дойдут, но и до самого Урала. То есть да нашей Третьяковки. Даже и до какого-то Баку, где водится нефть, который находится на Кавказе, где когда-то отдыхал папа. Было это очень давно, когда я был совсем маленьким и ничего не понимал, мы жили в Ленинграде, где всего было вволю. И мама, вспоминая Ленинград, где мы так хорошо жили, вздыхала и говорила: «И когда это только кончится!» То есть про наше отступление и наступление немецких гитлеров.
Время от времени к нам домой приезжал дядя-фельдшер, такой старый, такой седой и бородатый, что я сперва его боялся, но он оказался очень добрым. Он варил какую-то траву в нашем чугунке, потом вынимал это траву и клал мне на грудь и спину, обматывал меня тряпками и заворачивал в тулуп. Трава была такой горячей, что я еле терпел. Но проходило немного времени, и становилось так тепло, и так легко дышалось, что мне всякий раз казалось, что я уже поправился и могу не только ходить, но и бегать. Да только болезнь через какое-то время возвращалась назад, я кашлял, в груди у меня сипело, свистело и хлюпало, а дышать становилось все больней и больней. Но потом дышать вдруг стало легче, я начал поправляться и поправился, а впервые вышел из дому только тогда, когда полетели по ветру желтые листья, журавли на нашем лугу начали собираться в стаю и курлыкать, над ними летали другие журавли с других лугов и озер, которые в дальних странах. Потом полетели лебеди и утки, еще какие-то птицы, некоторые мальчишки пошли в школу, которая в Борисове, во двор не выйдешь, потому что холодно и мокро, а обуви никакой, то есть ботинки есть, но худые, а из пальтишка своего я вырос, а другого нету и взять неоткуда.
— И в чем он в школу пойдет на следующий год? — спросила мама у нас у всех сразу. — Ума не приложу.
А папа ответил:
— Что-нибудь придумаем.
И папа придумал.
Теперь он каждый вечер сидит возле керосиновой лампы, сучит дратву, соединяет ее со щетиной и чинит нашу обувь. Я сижу с другой стороны и читаю сказки. Но не про то, как мужик двух генералов прокормил, а про всякое другое.
Сказка про двух генералов, которых прокормил мужик, которую сочинил бородатый Салтыков-Щедрин, оказалась скучной и не интересной. Я еле-еле дочитал ее до самого конца и больше сказок в библиотеке не брал. Зато про Павку Корчагина читать было интересно, поэтому я читал книжку про него долго, чтобы она долго же не кончалась. Мне очень хотелось стать таким же, как Павка: сыпать махру в квашню какому-нибудь попу, освобождать Жухрая, воровать у немецкого офицера револьвер, скакать на боевом коне, рубить немцев настоящей шашкой и строить железную дорогу. Мне только совсем не хотелось водиться со всякими тетками и девчонками, потому что они писклявые и дразнючие.
Когда в избе все стихает, я лежу с открытыми глазами и думаю о том, что я уже вырос и воюю с белыми и гитлерами вместе с Павкой. Или вместе с Зоей Космодемьянской поджигаю немецкие дома и конюшни, но не попадаюсь к ним в плен, потому что я большой и сильный, спасаю Зою и не даю ее повесить. Правда, мне никогда не удается додумать до конца свои истории, потому что я почти сразу же засыпаю. Зато все начала этих историй отличаются одно от другого, потому что так интересно придумывать, чтобы ни одно и то же.
